ЧЕЛОВЕК В БОЖИЕМ МИРЕ

24 ноября 2011
от

В.Байдин

Представление о том, что русскому православию чуждо экологическое сознание и тревоги конца ХХ столетия, глубоко неверно. Это мнение иногда пытаются обосновать на историческом прошлом России, но речь в таком случае может идти лишь о советском прошлом. Его часто стремятся оправдать ссылками на аскетические, апокалиптические и евангельские тексты, но такая позиция связана с каким-то злостным непониманием Нового Завета, самого духа Православия. Ведь в словах апостола Иоанна «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин 2.15) речь идет не о природном мире, а о падшем человеческом обществе. Именно из-за пороков человека «вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим 8.22).

Под словом «тварь» следует понимать весь созданный Творцом окружающий мир, всю вселенную. «И вот, хорошо, весьма», — таковы были заключительные слова акта миротворения, донесенные Книгой Бытия (Быт 1.31). Они являются отправной точкой в обосновании христианской экологии. Напротив, все то, что губит творение, предстающее в церковном понимании как необъятный дом жизни — «ойкос», приближает к апокалиптическому финалу движение всемирной истории, от начала к концу, от «альфы» до «омеги». Но лишь претерпевший же до конца спасется (Мф 24.13), и потому противодействовать мировому злу нужно «до конца», до тех пор, пока извращенная человеческим грехом вселенная не сменится «новым небом и новой землей» (Ап 21.1).

В Евангелии говорится о любви к Богу и ближнему, но не к природе. Однако в православном понимании весь богосотворенный мир продолжает оставаться носителем «дыхания жизни, причастником Святого Духа, который Творец вдохнул в человека и во все живые твари» (Быт 2.7), ибо «всякое дыхание» хвалит Господа (Псал 104.29-30), и вся живая природа, может рассматриваться как наш «ближний». Тварная материя вовсе не противостоит духу, как утверждается издавна в дуалистических, гностико-манихейских учениях, она не является ни первичной, ни вторичной, вопреки марксисткой схоластике. Касаясь пути «православного монизма», Владимир Лосский уточняет: «Благодать — это божественная сущность, которая выходит за свои пределы, выявляя себя, это природа Божества, к которой становятся причастны с помощью божественных энергий.»1 Тайна действия благодатных энергий остается тайной, но ясно, что они могут пронизывать в каждый момент времени каждую каплю вещества. Творец не может лишить благодати Свое творение.

Тысячелетний опыт «мироведения», сохранившийся в недрах русской культуры, позволяет точнее определить современную церковную позицию в отношении окружающей природы. Он помогает понять главное: для русского праведника любовь к ближнему покрывала собою весь мир, была любовью до конца. Глубины языка, устная народная поэзия, литература Средневековья свидетельствует об удивительном даре открытого, радостно-благоговейного отношения к «Божьему Свету» и ко всем населяющим его «тварям Божиим».

Первоначала зримого мира были осмыслены, видимо, еще в архаических недрах прарусского и затем древнерусского слова. Представления восточных славян о мире складывались на протяжении нескольких тысячелетий и некоторые из них восходят к периоду индоарийской культурный общности, к III-II тысячелетиям до н.э. Таковым является убеждение о единой световой природе вселенной. Оно разительно отличалось от древнегреческой идеи о четырех противоборствующих первостихиях (огонь, воздух, вода, земля) или древнекитайской механической диалектики взаимодействия «инь» и «янь». Эта древнейшая картина мира рождалась в сознании=языке буквально от одного слова, сияние которого подобно небесной вспышке излучалось во все стороны: «свет!».

Индоевропейская праоснова svt лишь в восточнославянских языках сохранила такое множество связанных по смыслу производных. Цепочка современных русских слов, древность происхождения которых несомненна, до сих пор свидетельствует о своем глубинном смысловом родстве: свет — звезда — цвет — цветок — святый — святыня — свеча — святки — сват — свадьба… В них можно видеть остатки священного жреческого языка праславян, целое сияющее мирописание. Даже загробная жизнь по древнерусским представлениям продолжалась «на том свете» — а не в античном «гадесе» или подземном «шеоле». Поразительно, уникальное по характеру русское слово «преисподняя», по сути, не имеет корня: морфологически оно состоит из трех приставок, суффикса и окончания. Отношение к земле как к чему-то низкому, недостойному, противостоящему небу и таящему в своих недрах «ад» было чуждо древнеславянской культуре, самому славянскому языку. В русской средневековой книжности и народной поэзии в отношении земли часто применялся возвышенный эпитет «светлая», причастная небу. Само слово «зем(л)я» этимологически связано с «семя», она считалась началом порождающим, хранящим подобно античной хтонической богине «Семеле» корни всего живого.

«Воздух», наполняющий просторы земли, в языке понимался почти тождественно со «вздох», считался животворным и «духоносным» началом, объединяющим землю с небом — областью вечного света. Другой священной, происходящей от света, стихией была «влага»2 Она рождалась в небе и затем изливалась на землю. Это было древнее живительное «благо» славян, которые вовсе не случайно сохранили позже в церковном употреблении свое детски простодушное понимание «благодати» как небесной «светлой воды», орошающей землю. Ее носителями, «влаго-дателями», были «дождь» (по происхождению это слово является древнейшей молитвой=заклинанием: «даждь!», «по-даждь!», «по-дай!») и «роса». Общеиндоевропейский культ был хорошо известен. Он был связан с представлениями о Млечном Пути, о великой небесной «реке света». В «Ригведе» она называлась Раса, а у восточных славян, видимо, Роса или Руса. Подобные наименования имело множество рек: древнерусских (Рось, Русса, Руза), иранских (Раздан — на территории современной Армении), славянских (Розица — на территории Болгарии или озеро Рось на северо-востоке Польши) и др. Некогда верили, что во время летних мистерий, связанных с солнцеворотом и празднествами начала нового года (jar) — у славян эти мистерии назывались Руссалиями3 — все почитаемые священные реки наполнялись небесной росой, таинственно соединяясь с Млечным путем и открывая на девять дней свои «русла» для нисхождения и восхождения душ умерших предков, русал или русалок, считалось, что после кончины они уплывают по этим же рекам в волны небесного света, омывающие Солнце, что именно они посылают своим потомкам, русам или росам, живительные дожди и росы.

В слове «русала» можно видеть соединение двух индоевропейских корней: rus/ros и sol/sal, связанный, собственно, с древними понятиями «светлый», «светящийся» и «солнце». Чередующаяся основа ras/ros/rus была, возможно, общим самоназванием арийских народов, эпитетом ариев: «русые, светлый, розовокожие, рыжие». От этого же корня происходили и наименования мест их обитания, следы которых можно видеть даже сейчас в огромном числе топонимических названий с основой ros/ras и ее производными. Они простираются от Северной Индии до Испании и Ирландии. Вовсе не случайно сходство этой топонимикой некоторых древних этнонимов: русы, рутены, руги и далее «ра-роги», «п-руссы», «бо-русы», «пе-рсы», «па-рсы», «па-ризии» и пр., они принадлежали народам, жившим в «по-русье», по окраинам общей индоарийской прародины, Роси = Руси.

Архаичность праславянской и ее преемниц, прарусской и затем древнерусской культур, словно застывших на два тысячелетия в непроходимых глухих лесах Восточной Европы, уже давно не вызывает сомнений. И поэтому неудивительно, что именно в восточнославянских языках сохранилась первоначальная близость самоназвания русов и имен некоторых особо почитавшихся ими животных и растений. Все они считались родственными, священными, в первую очередь, потому что имели золотисто-рыжую или розово-бурую окраску — были «русыми»: таковы названия «рысь», «россомаха», «пороз» или «поросенок», «барс», «барсук», а также «медведь», табуированное, запретное имя которого можно реконструировать на основе метатезы латинского ursus в виде основы rus, откуда далее выводятся производные «рус», «рыж», или, в перевернутом виде, «урш», «урк», «орш», «орк»… (На вариациях этой основы строится целый ряд индоевропейских собственных имен: Урсул, Урсула, Урхо, Арсен, Рушан, Рустик и др.). Сходным образом восточные славяне называют важнейшие для их жизни злаки: «рожь» и «просо».

Световое, небесное начало в религиозной космогонии восточных славян породило целый мир, созданный из родственных стихий, явлений и существ — носителей искр изначального света. Древние русы также вели от него свое происхождение, именовались его сынами, считали себя одного рода с окружающей природой — с «землей руськой», «русыми», «росными» реками, с небесной Рисой-Росой, с животными, растениями. Язык дает возможность почувствовать глубину этого естественного родства, простирающегося на все мироздание. На нем строилась изначальная «русская вера», сохранявшая в течение десятков веков черты первобытного единобожия. Она представляла собою возвышенную религию обожествления света, связанную с культом огня=костра, дождей и рос, природного мира и душ умерших предков, обитавших на «ином свете»: на солнце, звездах, Млечном пути. Верховным божеством считался Сварог, солнцеподобный светоподатель.

После принятия христианства многие элементы этой «естественной религии» получили новое, свехприродное истолкование, были очеловечены и одухотворены: истинный свет стал нетварным и незримым, благодать — невещественной и непостижимой, неощутимой телесно, родство — духовным, а не плотским. Отношение к окружающему миру углубилось, но сохранило свой радостно-молитвенный характер. Начиная с ХI века на Русь вместе с переводами сочинений византийских авторов проникли библейские представления о рае. Они несли с собою многочисленные литературные образы «рая мысленного», «рая словесного». Созерцаемый лишь умом вечнозеленый божественный сад описывался в излюбленных русскими книжниками сочинениях св. Иоанна Дамаскина «Слово на Рождество Христово», св. Григория Богослова «Слово на новую неделю и на весну», св. Кирилла «Слово на Антипасху и на новую неделю». В «Шестодневе» Иоанна Экзарха Болгарского — одном из ранних образов православной космологии — приводились описания цветущих лугов, нив и лесов, всей земной природы, воздающей вместе с человеком хвалы своему Создателю.

Говоря о природном, некнижном отношении к природе, вовсе не обязательно обращаться за примерами к песням, былинам, сказкам и поверьям, материал которых необычайно богат и уже достаточно хорошо изучен. Интересно отметить другое: сами названия обитателей живого мира, растений или рек, озер, холмов, урочищ нередко являются подлинными поэтическими сокровищами, в которых также проявляется богатство человеческой души, любовь к творению Божию. Например, слово «дуб» некогда звучало как «добр» (откуда производное «дубрава») и означало «доброе дерево», название «береза» сродни слову «брезжить» (слабо светиться во тьме), «калина» или «клен» казались «раскаленными» от спелых ягод и осенней листвы, слово «папоротник» происходит от старинного «папороть» (крыло), его зелень и в самом деле напоминает птичьи крылья. Летучий красный жучок «божья коровка» — это искаженное «Божья кровка», он напоминал нашим предкам капельку крови и некогда считался священным посланцем неба. «Гусеница» в движении напоминает гусиную шею, «кузнечик» словно льет по тончайшему металлу… Русский язык сохранил на многие века это адамово восхищение миром, переданное в слове. Его можно почувствовать и в названиях озер Светлояр (ослепительно светлое), Плещеево (беспокойное от ветра), рек Молота (с меловой, белесой водой), Непрядва (с водой тихой, без ряби), в имениях тихой, дремлющей Пьяны, быстрой Торопы, журчащей Ковы, бездонных Тьмы или Уводи, в наименованиях отдельных местностей: Гремячий Ключ, Звени-Гора, Обоянь, Горицы, Любань, Лебедянь, Радунь.

Немногочисленные дошедшие до нас светские произведения средневековой литературы почти неизменно наполнены восторгом перед окружающим Божьим миром. Киевский князь Владимир Мономах в своем «Поучении» (ХII в.) восклицал: «Кто не похваляет, не прославляет силы Твоея и Твоих великих чудес и доброт, устроенных на семь свете: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и там и свет, и земля на водах положена, Господи, Твоим промыслом! Зверье разноличнии, и птица и рыбы украшено Твоим промыслом. Господи! <…> И сему ся подивуемы, како птица небесныя изъ ирья идут, и первое, в наше руце, и не ставятся на одной земли, но и сильныя и худыя идут по всемъ землямъ Божиимъ повелениемъ, да пополнятся леси и поля.¦4

В народно-поэтическом представлении о рае, о райском мире церковная традиция смешивалась с дохристианскими славянскими образами небесного «ирия», где покоились после кончины души предков, вестниками которых считались птицы. Совершенно исключительное место в народных средневековых представлениях о рае занимает почитание цветов. Оно во многом было предопределено языком (близостью слов «свет» и «цвет»), а также обостренным зрительным восприятием в северном мире этих россыпей многоцветных живых огней, словно упавших с небес. В отличие от книжных, вполне условных «цветов сладкоуханных» или «кринов сельных» в народной поэзии каждый цветок имел свое звучное имя и неповторимый облик, поражавший воображение: горицвет, медуница, незабудка, лютик, яснотка… Цветущие луга казались созвездиями: звезда — цветок. На юге Руси был известен и очень ценим древний апокриф о сотворении из цветов первой жены Адама, которая была им отвергнута, избежала падения и стала впоследствии Девой Марией. 5

Образы идеальной природы представляли в церковной литературе особую «словесную иконопись», и потому были лишены конкретных черт. Западнорусский писатель ХII столетия Кирилл Туровский в «Слове на Антипасху» связывал образы рая с некими чудесными «богоплодными деревами», питающими святых угодников. Растительные метафоры вечности, изобилия, богосотворенности, разумеется, не имели ничего общего со скромной красотой русских земель. В сербской редакции «Александрии» (ХV в.) описывался сказочный Макаринский остров, где лето не кончается, где растения «едина зреяху, друзии же цветяху, инки перезвеваху, плода же их множества на земли лежаху». 6

В отличие от народной поэзии, в русской средневековой литературе было сравнительно мало описаний зверей, в ХIII-ХIV веках они почти полностью отсутствовали, с ХVI века стал господствовать антропоцентрических подход в изображении тварного мира, а спустя столетие звери представали чаще всего плененными, страдающими, боязливыми. Из сородичей, а затем из врагов, они превратились в рабов человека, впрочем, их образы остались в литературе вполне условными, как и образы растительного мира.

Суховатая книжная отвлеченность, в конечном счете, вела к фантастической экзотике, к описаниям различных «рахманских земель» или «опоньских царств». Но, соединяясь со стихией народного творчества, она рождала нередко удивительные поэтические описания дубрав и рощ, холмов и лугов, водотеч и удолий. В «Повести Временных лет» и «Слове о Полку Игореве» (ХII в.), в «Молении Даниила Заточника» (ХIII в.), «Сказании о Мамаевом побоище» (ХIV в.) можно найти начальные истоки русского литературного пейзажа. Далеко не все в природе становилось объектом внимания средневековых авторов: ее описания были в той или иной степени изображениями «святых мест», связанных с жизнью Христа, Богоматери или святых, иначе говоря, только «святые», только нечто особенное считалось достойным воплощения в книжном слове. Быть может, поэтому русский пейзаж с самого возникновения был по преимуществу весенним, радостным, пасхальным: живая природа воскресала со Христом и чувства человека стремились вслед.

С необычайной духовной силой этот мотив торжества над смертью и всеобщего воскресения проявился в страшную эпоху татарского нашествия. В «Слове о погибели Русской земли» (ХIII в.) знаменитый панорамный пейзаж был увиден будто взором летящего ангела: «О, светло светлая и украсно украшена, земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубравами чистыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещисленными», далее описание переходило на мир человека: «городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковными, и князьями грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси исполнена земля Руская, о правоверная вера християньская!».7 Здесь проявилась одна из глубинных черт русской культуры: отношение к миру природы и к человеческой истории, основанное на противостоянии смерти, их «многие красоты» побеждали небытие, вновь и вновь влекли к себе и созидали жизнь.

Сотворенный мир изображался либо как непрестанно воскресающий, ибо как земное подобие вечной, райской жизни. В последнем случае это была нетронутая человеком девственная природа. Отсюда происходило собственно русское почитание «пустыни», то есть ненаселенных мест. В отличие от западного или византийского христианства, такие места не считались проклятыми, еще не отвоеванными церковью у дьявола. Туда уходили «спасаться» русские пустынники и отшельники. Епифаний Премудрый, писатель рубежа ХIV-ХV веков, в «Житии преподобного Сергия Радонежского» упоминал «великий лес», окружавший святого: «Ни пути морского ниоткуду же, и не мимоходящего, ни посещающего, но округ места того, все лес, все пустыня.¦8

По всеобщему убеждению и простых людей, и многомудрых книжников дикая природа или дикие звери не могли быть опасны праведнику, живущему подобно окружающему его миру по Божьему закону. Любовь к ближнему в «пустыне» превращалась для него в любовь к тварям Божиим. Епифаний Премудрый так писал о жизни великого подвижника, ушедшего от мира: «Мнози бо тогда зверие часто нахождаху на но, не токмо въ нощи, но и въ дни; бяху же зверие — стада влъков, выюще и ревуще, иногда же и медведи. Преподобный же Сергий, аще и въ мале устрашашеся, яко человекъ, но обаче молитву прилежно к Богу простироше, <…> и тако милостию Божею пребысть от них невреженъ: зверие убо отхожаху от него, а пакости ему ни единыа не сотворше <…> благодать бо Божиа съблюдаше его. <…> И вся ему покаряются, яко же древле Адаму превозданному преже преступлениа Заповеди Господия.¦9

От средневековой эпохи почитание «пустынь» перешло в Новое время и кое-где, особенно в среде старообрядцев, дожило до ХХ столетия. Нетронутая природа воспринималась подобно нерукотворному храму, в котором ощутимо присутствие Божие. «Пустыни» считались также «заповедными местами»: там природа не помрачена человеческим грехом и остается верной заповедям Творца. Но одновременно эти земли, леса, луга, озера могли быть «заповеданы», завещаны их владельцам монастырю или церкви — в них можно видеть отдаленный прообраз современных заповедников.

Для каждого храма и особенно монастыря избиралось место «лепообразное» или «зело красное». Распространенные книжные эпитеты нельзя считать лишь признаками определенного литературного стиля, они отражали несомненные архитектурные вкусы эпохи: храм должен был увенчивать собою природный ландшафт и был неотрывен от окружающего живого пространства. Уже упоминавшееся «Житие преподобного Сергия» содержит описания усилий человека по премудрому устроению обители и «окрестных», словно осененных знаменем креста, земель: «Дивъно бо поистине бе тогда у них бываемом видети: не сущу от них далече лесу <…> но иде же келиам зиждемым стояти поставленым, ту же под ними и древеса яко осеняющи обтахуся, шумяще стояху. Окресть же церкви часто колоды и пение повсюду обреташеся, ту же и различная сеахуся семена, яко на устроение отраднымъ землемью.¦10

В течение всего русского средневековья монастырская и мирская хозяйственная деятельность была в высшей степени экологической по характеру, ее основой был молитвенный труд. В поучительном слове главы Русской церкви митрополита Даниила (начало ХVI века) благоговейное созерцание природного мира почиталось как истинное «богомудрие», неизменно связанное с человеческим трудом, призванном продолжить акт творения. Такое «сотворчество» не могло нарушить замысла Божия о мире, оно было чуждо средневековой западной «миробоязни» или иной крайности — ренессанского пафоса «овладения природой».

В своей преобразовательной деятельности русский человек шел от церковного или домового храма — этого зримого центра окружающего мира и его рукотворного завершения — в окрестный природный храм. Митрополит Даниил призывал: «И аще хошеши прохладитися, изыди на предверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака ови высоци, ови же нижайше, и в сих прохлаждайся, смотря их доброту, и прослави тех творца Христа Бога. Ибо есть истинное любомудрие». И далее: «…обойди кругом храмины твоея, ище же и другую и прочаа, такоте и двор твой, и аще что разсыпася, или пасти ся хощетъ съзидай, ветхаа поновляй, неутвержденнаа укрепи, прах и гной згребай вместо, да ти къ плодоносию вещь угодна будет.»11 Труды молитвенные и телесные на разделялись, духовное соединялось с вещественным в деле каждодневного, непрерывного мироустроения. Область деятельности все дальше распространялась «по округе». За пределами своей обители человек постепенно оказывался в нерукотворном мире и возвращался к молитве, чтобы вслед за тем продолжить ее трудом: «аще не досстало ти есть, изыди на поле селъ твоих, и виждь нивы твоя, умножающе плоды ово пшеницею, ово ячъмень и прочаа, и траву зеленеющуся, и цветы красныа, горы же и холми, и удолиа, и озера, и источники, и реки, и сими прохлаждайся, и проставляй Бога, иже тебе ради вся сна сътворшаго.»12

Молитвенный труд «на земле Божией», проникнутый евангельским «непрестанным благодарением» Творцу, преодолевал ветхозаветное проклятие труду, считавшемуся уделом простецов и грешников — «людей земли». Неизвестный автор одной из повестей о Смутном времени, так называемой «Летописной книги» (1621) лучше других выразил это совершенно забытое впоследствии ощущение весеннего, радостного, пасхального труда на воскресающей земле, под бесконечным Божиим небом: «Юше зиме прошедши, <…> весна празднуется, время начинает веселити смертныхъ, на воздухе светлостию блистаяся. Растаявшу снегу и тиху веющу ветру, и во пространные потокы источницы протекаютъ, тогда ратий раломъ погружаеть и сладкую брозду прочертаетъ и плододателя Бога на помощь призывает; растуть желды (жатвы), и зеленеютца поля, и новымъ лествиемъ облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладким воспеваниемъ <…>»13

Радостный, «сладкий» труд земледельца на Руси понимался как человеческий долг благовествования природе, проповедь — делом рук своих, на которую чудесно «откликается» неодушевленная, но живая материя. (Русские сказки наполнены такими сюжетами). Эта деятельность считалась священной, богоугодной, поскольку продолжала за пределом людского мира дело апостолов: очеловечивала и христианизировала творение. Глубокий смысл евангельских притч, в которых апостольское служение сравнивается с сельским трудом, связывается с образами пахарей, сеятелей, жнецов, виноградарей, пастухов, в конечном счете, означал непрестанное миссионерство — до «концов вселенныя», продолжение в природном мире слова делом.

Одной из духовных вершин западного христианства являлась жизнь св. Франциска Асизского (ХIII в.), проповедавшего Евангелие даже животным: «братьям птицам», «брату волку»… В русском православии святые и подвижники стремились не только проповедовать «имеющим уши» Слово Божие, но также «истолковывать» его своим трудом по всему природному миру. Преп. Сергий Радонежский в соответствии с народными сказаниями о его жизни не просто пребывал в мире и согласии с дикими зверями, но и трудился вместе с медведем над постройкой монастырской обители: зверь служил не ему, а вместе с ним служил Богу. Знаменательно, что именно этот сверхъестественный эпизод из жизни святого был особенно любим в православной России, выражая необычайно важную черту русского народного благочестия — стремление к деятельному, а не только созерцательному единству со всем миром в служении Богу.

Труд «во славу Божию» был краеугольным камнем русской православной экологии. Высочайшим достижением в развитии этой тенденции в народно-церковной культуре в целом явилась многовековая деятельность крупнейших монастырей: Троице-Сергиевой Лавры, Кирило-Белозерского, Валаамского и многих других, но особенно — Соловецкого монастыря. Своего расцвета он достиг уже в ХVI веке и за 400 лет совершенно преобразил огромную область Белого моря и жизнь его побережий. Монахи занимались морским промыслом: ловлей рыбы и заготовкой сельди. Им удалось приручить северных оленей и начать разведение за Полярным кругом домашнего скота, что позволило сохранить от истребления многих диких животных и значительно увеличить население прежде пустынного края. Монастырь прокладывал важнейшие дороги, оборудовал порты, с его помощью было налажено судоходство в Белом море и прилегающих реках. Монахам принадлежала заслуга в создании на Соловецком архипелаге образцовой ирригационной системы, в акклиматизации фруктовых деревьев и даже роз, в организации тепличного хозяйства. Оставим в стороне такие чисто технические достижения, как строительство на соловецком острове во второй половине ХIХ века самой северной в мире железной дороги, первой в России электростанции, давшей ток уже в 1912 году, и первого в стране сухого дока для ремонта морских судов. Вся эта деятельность оставалась экологичной, это был первый росток чисто православной экономики.

Сергий Булгаков в «Философии хозяйства» (1912) дал замечательное богословское обоснование христианской экологии, завершая целую традицию отечественной мысли. Идея союза науки и техники верой уже вызревала в трудах М.Ломоносова и А.Болотова, Д.Докучаева и Д. Менделеева, о.Павла Флоренского и В.Вернадского. Удивительная, многообещающая возможность развития самой передовой техники под эгидой Православной церкви, перспектива создания особого типа цивилизации, чуждой духу безудержного истребления=потребления была насильственно прервана большевистской революцией.

_________________________

После 1917 года с помощью всеобщего террора и репрессий в России удалось насадить абсурдную и преступную одновременно гулаговскую экономику — эту поистине дьявольскую пародию на монастырскую систему хозяйства. Коммунистический строй оказался одновременно богоборческим, человеконенавистническим и природоборческим. Последствия семидесятилетней атеистической диктатуры слишком хорошо известны. Репрессии унесли около трети населения страны и почти разрушили церковь. Были затоплены миллионы гектаров плодоносных земель, лесов, а с ними — города, села, монастыри… Отходами промышленности отравлена атмосфера, реки, озера, почвы и подпочвенные воды. В результате глобального нарушения климата, ядерных катастроф, массового захоронения в земле и морских глубинах радиоактивных отходов, нарушения озонового слоя планеты, хищнического истребления диких животных, лесов, полезных ископаемых, все человечество, а не только Россия, оказалось перед угрозой близкой экологической катастрофы.14 Крах этой сатанинской цивилизации был неизбежен.

Но беды земли продолжаются. На наших глазах в глубочайший кризис погружается западный мир, оказавшийся неспособным обуздать созданное им и «международное сообщество потребления¦. В условиях чудовищной экономической разрухи посткоммунистическая Россия первой из развитых стран поневоле вступила в «постиндустриальную» фазу существования. Но как же развиваться дальше, когда границы жизни уже перейдены в самых разных областях? Ответ на этот вопрос не способны дать ни законы экономики, ни футурология, ни социология, ни точные науки, поскольку непрогнозируемым является самый главный элемент системы — humane factor, точнее, фактор свободной человеческой воли, воли к жизни.

На пороге следующего тысячелетия «экологический императив» развития, сформулированный в 1980-х годах академиком Никитой Моисеевым, оказывается неразрывно связанным с «нравственным императивом». Александра Солженицына. В его призыве ко всеобщему «раскаянию и самоограничению» проявился, казалось бы, навсегда забытый основной завет тысячелетней русской культуры, ее нестяжательский дух. В этом соединении видится наша единственная надежда на выживание, и не только для нас, но и для остального человечества.

Вряд ли современные правители России, которые живут жизнью хищных однодневных эфемерид, понимают, что остановить губительный для всех и навсегда экологический коллапс способны лишь правда и раскаяние, поля и вера. Тут не поможет ни наркотик ультра-популизма, ни дальнейшее грубое насилие над народом и природой: природу не расстреляешь!

Но что значит вернуться к экологическим заветам Православия? Что это может означать не лично для отдельного человека, а для России в целом? Это значит, во-первых, осмелиться сказать вслух самую очевидную правду: ГУЛАГ для природы, ГУЛАГ для животных еще не уничтожен, и это грозит возвратом к рабству для всех, к насилию надо всеми. Это значит также суметь обуздать человеческие страсти, неостановимую жажду потребления. И начать действовать, пусть с самого малого, необходимо немедленно.

В нынешней России экономическая роль Церкви ничтожна. Русское православие переживает труднейший новый период храмосозидания — возвращения церковной собственности, реставрации и возрождения церквей и монастырей, восстановления церковных ремесел, образования, культуры. Но уже сейчас необходимо начать выходить за стены храмов, за монастырские ограды. Заветы русского старчества — «окормление народа словом и хлебом» — требует вновь соединить молитвы и духовные подвиги с участием в общественной и хозяйственной деятельности. Важнейшим долгом просвещения и благотворительности становится изменение отношения человека к труду, ставшему в России всеобщим проклятием в эпоху воинствующего безбожия, а на Западе граничащему с абсурдом «потребления ради потребления».

Одного лишь христианского слова в защиту природного мира, при всей его огромной важности, уже недостаточно. Необходимо восстановить традиции народного природопочитания в сознании и в повседневной жизни. И здесь совершенно неоценима роль монастырей. Только они в состоянии сейчас реально соединить труд и молитву, хозяйственную деятельность с любовью к природе.

Сейчас в России уже около четырех сотен монастырей. Не стоит обольщаться, многие из них находятся в плачевном состоянии, но среди наиболее крепких уже начинается постепенный возврат к опыту прошлого, соединенному с трезвым представлением о современных нуждах. Проходит и посткоммунистическое оцепенение, неспособность продолжить молитву трудом.

По-видимому, началом начал в наши дни должно стать переосмысление с позиций православной экологии целого ряда церковных обычаев, больно ранящих и окружающую природу, и христианское сознание. В самом деле, если Православие запрещает принесение кровавых жертв, охраняя живую жизнь, то почему же существуют еще «зеленые» жертвы, почему молитва «Спаси и сохрани» не распространяется на брошенных домашних животных, одичавший скот, на растения, воду, землю, воздух?.. До сих пор в день св. Троицы и на Рождество Христово в России губятся в угоду простонародным бездумным представлениям о «благолепии» праздника целые леса молодых берез и елей, срубаемых под корень. Еще в середине ХIХ века св. Синод Русской Православной церкви постановил настойчиво противодействовать этому нелепому обычаю, суть которого состоит вовсе не в украшении храмов и не в имитации «зеленых кущ», а в благословении живой природы, в окроплении святой водой ее живых икон, приносимых веток или цветов. Необходимо вернуться к мудрой сдержанной простоте этих символических по сути обрядов.

Быть может, именно в дни Рождества Христова важна будет проповедь любви и благоволения человека ко всему Божьему Творению: к животным, которые первыми согрели своим дыханием Христа, к травам, на которых возлежала Божья Матерь, приютившись в пещере, к горам и землям, звездам и всем стихиям мира. На Троицу церковный праздник можно было бы соединить с молебнами и водосвятием в рощах, лугах, городских парках, с праздниками цветов, художественными выставками, ярмарками экологических продуктов и товаров, представлениями с участием животных, с экологическими съездами и конференциями. Благовещение в русских народных святцах считалось праздником птиц, отпускаемых хозяевами на свободу, этот прекрасный обычай, как и ряд других, например, «Лошадиный праздник» в день святых Флора и Лавра, достойны возрождения.

Несомненно, монастырские хозяйства могут взять под свою опеку питомники саженцев вербы, берез, елей и саму предпраздничную торговлю этими дарами природы. В деле охраны живого мира Церковь не может далее оставаться безучастной, ее голос должен зазвучать в русском обществе и ее первые добрые дела будут с благодарностью поддержаны, наряду с другими делами христианского милосердия.

В условиях крупных городов экологическая деятельность церквей и монастырей естественно ограничена и во многом предопределена современной урбанистической культурой. Но и здесь роль православной инициативы огромны. Самым естественным является защита совместно с городскими обществами охраны природы: воздуха, вод, почв, зеленых насаждений, животных. Городские монастыри могли бы участвовать в акклиматизации и выведении новых видов городских декоративных растений, борьбе с шумом. Прямой долг верующих — забота об озеленении новосоздаваемых кладбищ, об охране старых. Но еще более насущным является, пожалуй, участие в охране домашних животных и городских птиц. Достаточно начать с организации православной ветеринарной помощи: содействие в уходе за животными, их питании, лечении, стерилизации, поиске приюта для их потомства. Нравственно необходимо христианское противостояние равнодушию и жестокости в отношении к представителям живой или неживой природы. К пикетам защитников окружающей среды на берегах отравленных рек или прудов, у стен заводов, загрязняющих воздух или у живодерен важно присоединить молитвы верующих. Нужно с крестными ходами публично освящать закладку новых городских парков, благословлять цветники, скверы, сады, городские пруды, реки и родники, старинные деревья…

Русская церковь, несмотря на свою бедность, никогда не ограничится лишь реставрацией храмов, не остановится на незримой черте, отделяющей островки преображенной любовью земли от «окрестной» мерзости и запустения, ибо «Господня Земля и исполнение ея».

В малых городах и сельской местности монастыри и церкви призваны в еще большей степени стать очагами экологического оздоровления России, начать всеобщий покаянный возврат к Богу и Божьему миру. Вспомним, что еще в 1920-х годах, до окончательного разгрома большевиками, крупнейшие монастырские «коммуны» ощутимо участвовали в местной экономике, продолжая в невероятно сложных условиях трудовые традиции Православия. Их опыт очень важно учесть сейчас при восстановлении экологической агрокультуры, охране и возрождении лесов и лесополос, пахотных земель,рек, водоемов, природных источников. Современные монастыри могли бы участвовать в акклиматизации сельскохозяйственных растений, их гибридизации и селекции, в создании образцовых прудовых хозяйств, пасек, местных систем ирригации, маломощных речных электростанций. Перспективным направлением в их деятельности явилось бы выращивание лекарственных растений и производство экологически чистых и лечебных продуктов питания для детей, их матерей и больных. Важен также возврат к использованию для местных нужд гужевого транспорта, участие в развитии коневодства и северного животноводства.

В экологической деятельности монастырей их первейшими союзниками оказываются государственные заповедники и заказники. Общие цели охраны природного мира могут дать при соединении молитвенного и научного опытов, замечательные результаты. Там, где это возможно, вокруг монастырей или поблизости от них, нужно стремиться создавать заповедные зоны разного характера. Авторитет Церкви и молитвенный труд позволяет не только защитить от поругания, но и восстановить природный мир.

Лишь экологичное, «софийное» отношение к «земле Божией» возродит изначальную миссионерскую роль человека и его евангельские обязательства от отношению к окружающему миру. Богатства древней русской культуры и весь горький опыт богоотступничества ХХ века свидетельствуют об одном: возврат к природе — это возврат к праведности. Радость бытия в единстве с Божиим миром, всеми его обитателями и стихиями, можно обрести, лишь отказавшись от безудержного и бездумного потребления, лишь обратившись с покаянием ко «Творцу всяческая».

Православная экология — это пасхальный, воскрешающий труд во славу Божию. В нем звучит тысячелетняя молитва праведников о спасении всего мира, всего творения. Остановимся, теперь уже на границах бытия и небытия, и начнем с верой защиту этих священных границ от смертоносного богоборческого безумия. С нами Бог!

Христианство и экология // Сборник статей и материалов конференции — СПб.: РХГА, 1997. 352 c. ISBN: 5-88812-001-4

_________________________________________________________________

1 Vladimir Losski. Essai sur la theologie mystique de l’Eglise d’Orient. Paris, 1990, p.159.

2 Слово «вода», связанное с индоевропейским wotar можно сблизить с общеславянской основой vatr и с рядом понятий, означающих нагретую влагу: «утроба», «утро» и «ведро» (влажное, туманное, теплое время), «ватра» («костер», первоначально для нагрева воды) и «ватрушка» (пирог с начинкой из вареного творога).

3 Ср. с латинским rosalia — то же значение.

4 «Памятники литературы Древней Руси», вып.I, М., 1978, с.396-398.

5 Сумцов Н.Ф. Очерки истории южнорусских апокрифических сказаний и песен. Киев, 1886, с.32-37.

6 Там же, с.108.
7 «Памятники литературы Древней Руси», вып.3, М., 1980, с.130.

8 Там же, вып.4, М., 1981, с.296.

9 Там же, с.304-306.

10 Там же, с.320.

11 Цит. по: Жмякин В. Митрополит Даниил и его сочинения. М., 1881. Отдел приложений, с.25.

12 Там же, с.25-26.

13 Цит. по: Древнерусская литература. Изображение природы и человека. «Наследие». М., 1995, с.65.

14 B.Komarov. Le ronge et le vert. La destruction de la nature en URSS. Paris, 1981.

Google Bookmarks Digg Reddit del.icio.us Ma.gnolia Technorati Slashdot Yahoo My Web News2.ru БобрДобр.ru RUmarkz Ваау! Memori.ru rucity.com МоёМесто.ru Mister Wong

Метки: , ,

Версия для печати Версия для печати

Комментарии закрыты.

SSD Optimize WordPress UA-18550858-1