Назаретян А. П.
Так на станке преходящих веков Тку я живую одежду богов.
И.В. Гете («Фауст»)
Начну с того, чем завершил основной текст: я очень хочу, чтобы этот мир меня пережил. Надолго. В каком-то неопределенном и неясном для меня самого значении — навечно. Ибо, только потенциально растворяясь в вечности, моя маленькая индивидуальная жизнь обретает претензию на смысл. «Конечность — это эвфемизм для ничтожества» (Л. Фейербах).
Человечество вступило в критическую фазу, путь выхода из которой во многом определит дальнейшую судьбу Земной цивилизации. Выбор эффективных стратегий сохранения и развития может зависеть и от того, как человек видит себя, свою историю и свои глубинные мотивации. Будем помнить при этом, что всякое знание функционально, и придерживаться прагматического ракурса: речь идет не об «объективных истинах» (ибо «на самом деле» человек неисчерпаем), но о продуктивном образе…
И опять перед моим мысленным взором две глыбы, две мировоззренческие схемы, рожденные философской антропологией Нового времени -Томас Гоббс и Жан Жак Руссо. Заочный спор между ними помогает ориентироваться в многомерном концептуальном пространстве.
Человек по природе добр и миролюбив, утверждал Руссо, но несправедливое частнособственническое общество портит его, превращая в жестокого эгоиста. До появления частной собственности люди жили в мире и взаимной любви (Вольтер по прочтении книги «О происхождении неравенства между людьми» испытал желание «встать на четвереньки и убежать в лес»). И они вернутся к естественной гармонии после того, как будет упразднена частная собственность. Значит, для достижения всеобщего мира и счастья надо только преодолеть сопротивление властвующих сословий.
После смерти философа горячие поклонники получили шанс воплотить его учение в жизнь. Друг народа, Жан Поль Марат, конкретизировал и операционализовал социологические умозрения: для счастливой мирной жизни человечества необходимо и достаточно отрубить всего лишь «сто голов». Но аппетит приходит во время еды — эту шутку тогда уже знали местные острословы. Вскоре выяснилось, что число несколько занижено, оно от речи к речи умножалось на порядок (тысяча, десять тысяч), а гильотина между тем работала без устали. И «отрубленные головы кружились в воздухе, как сухие листья».
Другому вождю Французской революции Максимилиану Робеспьеру посчастливилось в ранней юности посетить старого Руссо и иметь с ним продолжительную беседу, которая наложила отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. И не только лично его. Соратники Неподкупного, якобинцы, ловили на улицах беременных аристократок, вырезали из утробы человеческие плоды, нанизывали их на штыки и шумно дефилировали по Парижу, размахивая этими штыками, как флагами. Дворянских юношей связывали между собой локтями, ставили в десяти метрах пушки и били прямой наводкой по человеческой массе. А в одном документально зафиксированном случае агрессивная толпа, набросившись на ненавистного царедворца, разорвала его тело на куски и съела. Ну, а потом Революция, как водится, принялась «пожирать своих детей»…
Учение Гоббса не так человеколюбиво по форме. Оно нелицеприятно, даже немного цинично. Каждый индивид по природе порочен и эгоистичен. Мотивы его поведения сводятся к пяти базовым нуждам (drives): в еде (голод), в питье (жажда), в сексе, в безопасности (страх) и в самоутверждении (тщеславие). Поэтому естественное и исходное состояние человечества — «война всех против всех».
Но для удовлетворения указанных потребностей людям приходится жить вместе, а значит, ограничить эгоистические притязания. Иначе говоря, социальная действительность формирует в человеке качества, противные его порочному естеству, но обеспечивающие взаимоприемлемое сосуществование. И государство должно быть организовано так, чтобы эгоизм одних групп нейтрализовался эгоизмом других и чтобы, таким образом, порок работал на стабильность. А то и на добродетель.
Из гоббсовского «Левиафана» моралист Адам Смит вывел теорию «невидимой руки», долженствующей вести эгоистических конкурентов к действиям во благо общества. Это была первая концептуальная модель свободного рынка: разумная экономическая организация состоит в том, чтобы каждый, преследуя корыстные цели, приносил пользу окружающим. А старый, во всем разочарованный скептик Шарль Луи Монтескье разработал модель разделения властей, по которой живут теперь все демократические государства…
Мне представляется эта история характерной и поучительной. Дискуссии по поводу моих предыдущих книг, особенно за рубежом, показали, что для многих концепция является гуманистической настолько, насколько воспевает человеческую «природу». По моему же убеждению, гуманизм может стать деструктивным, если он не настоян на самокритике и трезвом скепсисе.
Расхожий «гуманистический» предрассудок состоит в том, что сила служит причиной насилия и оружие является причиной войны. Добропорядочные гуманисты тратят время и средства на массовые кампании, суть которых составляют призывы отказаться от того или иного вида вооружений, а лучше от оружия вообще. Под шумок этой риторики державы- монополисты и полуподпольные группировки разрабатывают все более изощренные средства политического террора.
Наше исследование показывает, что такое — «антиорудийное» — мышление контрпродуктивно. По формулам техно-гуманитарного баланса, внутренняя устойчивость общества может восстановиться за счет разрушения технологического потенциала, однако ценой за регресс становится снижение его внешней устойчивости, а также качества жизни; в частности, технологический регресс обязательно потребовал бы резкого сокращения населения.
Говорят, перераспределение военных расходов на производство продовольствия и лекарств улучшит питание и ликвидирует болезни. Но такое соображение прямолинейно. Освобождение от бремени военных расходов дает позитивный эффект в рамках отдельных стран или территорий, остающихся под надежной опекой извне и часто служащих зонами рекреации. Это способно привести к общему росту благосостояния постольку, поскольку зоны, свободные от оружия, включены в единую систему планетарной цивилизации. Однако перенос подобных рекомендаций на все человечество дало бы эффект бумеранга.
Мы видели, что только на первый взгляд различие между боевыми и производственными технологиями кажется дискретным. Во-первых, они постоянно питают друг друга творческими идеями, а новейшие технологии часто имеют двойное назначение. Во-вторых, «мирные» технологии также всегда несли с собой угрозу, причем не только косвенную — перспектива техногенных катастроф, — но и прямую, поскольку при отсутствии «специализированного» оружия легко его заменяют. Однако (вспомним различие между понятиями «опасность» и «угроза») опасной всякая технология остается до тех пор, пока не произошла гуманитарная притирка (см. §§3.8, 4.2); после того, как притирка состоялась, технология тем менее опасна, чем потенциально более разрушительна.
Парадоксальная арифметика, приведенная в §3.8, объясняется тем, что оружие, будучи по исходному замыслу инструментом насилия, становится вместе с тем фактором сдерживания и воспитания. Обладатель грозной силы либо совершенствует самоконтроль, либо погибает.
Технологическая мощь — великое достижение и осуществление развивающегося разума. Но еще более грандиозное достижение — способность сосуществовать с технологиями возрастающей мощности, последовательно, через кризисы и катастрофы, адаптируя гуманитарное мышление к потенциалу созидания-разрушения. Поэтому произвольное устранение эффективного оружия представляется мне задачей утопической и бесперспективной. Технологический регресс не может служить надежным средством сохранения, поскольку влечет за собой деградацию остальных параметров социокультурной системы. Немного утрировав, можно сказать, что отказ от оружия и армий во избежание угрозы войн равносильно чему-то вроде тотальной лоботомии — ведь люди, лишенные лобных долей мозга (и, соответственно, способности к волевому усилию), заведомо перестали бы конфликтовать.
Только развитие и психологическое освоение технологий обеспечивает способность неравновесной системы сопротивляться уравновешивающему давлению среды, сохраняя баланс внешней и внутренней устойчивости. Поэтому путь к сохранению цивилизации лежит через преодоление, т.е. технологическое, культурное и психологическое обуздание оружия, после чего оно из опасного дикого хищника превращается в послушного и полезного охранника. Соответственно, для гуманиста, желающего противодействовать войне и вражде, оружие и армия представляют ложную цель. Адекватные задачи для него сегодня — атеистическое воспитание, разрушение конфронтационных стереотипов и макрогрупповых идентификаций («они — мы»). Чтобы все более изощренные, чреватые глобальными угрозами и широко доступные технологии («знания массового поражения») своевременно компенсировались качеством гуманитарного мышления. По той же причине укрепление дополнительных центров силы сегодня отвечает глобальной потребности преодоления опасных настроений эйфории.
В книге «Смысл истории» Н.А. Бердяев утверждал, что «все попытки разрешения всех исторических задач во все периоды должны быть признаны сплошной неудачей. В исторической судьбе человека, в сущности, все не удалось». Извечная «борьба добра с добром» неизменно рождала зло, и человеческие чаяния либо не осуществлялись, либо не стоили приложенных усилий. На языке Данте это означает, что благими намерениями вымощена дорога в ад, а на современном политическом жаргоне — что люди испокон века хотели как лучше, а получалось как всегда.
История изобилует ярчайшими иллюстрациями к размышлениям Бердяева, и недаром философы постоянно сетовали на то, что люди ничему не учатся на опыте истории. Но многотысячелетнее чудо существования человеческого рода заставляет обратить внимание и на оборотную сторону дела: если бы хоть одна глобальная историческая задача в прошлом не была «с грехом пополам» решена, то рассуждать об этом сегодня было бы некому. Еще раз напомню, что несколько десятилетий назад имелись веские причины сомневаться в грядущем наступлении XXI века…
Оглядывая человеческую историю с очередной ее «вершины», мы прослеживаем замечательную диалектику эволюции. Зло перековывалось в добро, агрессия — в творчество, сила — в мудрость, насилие — в милосердие. Верно, борьба добра с добром (как здесь не согласиться с Бердяевым) регулярно рождала новое зло. Но реальная власть разума возрастала в той мере, в какой субъект, наращивая ранги рефлексии, научался контролировать собственный эгоизм. И только сочетая могущество с мудростью, разум получает шанс стать универсальным.
При всем интересе к исторической альтернативистике (построению виртуальных сценариев прошлого), сильно сомневаюсь, что во Вселенной существуют принципиально иные механизмы эволюции. Мы живем в мире, где правит бал эта вредная тетка — термодинамика, — и только в нем могли сформироваться наша душа и наш разум. В таком мире ненасилие слабости способно образовать аморфную нежизнеспособную субстанцию, а потенциал самоорганизации обеспечивается ненасилием силы.
На данном обстоятельстве и должны строиться стратегии выживания. То, что цивилизация на нашей планете продолжает существовать, свидетельствует о неуклонно возраставшей способности разумного субъекта драматическим образом «расти над собой», усваивая уроки рукотворных катастроф и обращая агрессию в творческое русло. Так, настырно и последовательно, сообразительная обезьяна через человеческую фазу прорывалась к божественному качеству. Носитель разума жив до тех пор, пока становится Богом. В том, что до сих пор это ему худо-бедно удавалось, я вижу повод для надежды, но не для успокоения…
Из Книги: Назаретян Акоп Погосович. Антропология насилия и культура самоорганизации: Очерки по эволюционно-исторической психологии. — М.: Издательство ЛКИ, 2007. — 256 с. (Синергетика в гуманитарных науках.)
