Будущее нужно активно изобретать»: философ Брайан Массуми об эволюции ризомы и спекулятивном прагматизме

Брайан Массуми, политический теоретик, профессор университета Монреаля и комментатор Делеза, изучает, как эволюционирует концепция ризомы, придуманная Жилем Делезом и Феликсом Гваттари в 1976 году задолго до становления сетевого общества. Главный редактор «Философского журнала» Института философии РАН Нина Сосна поговорила с Массуми о реакции государства на процессы децентрализации, альянсе философии с экспериментальным искусством и пользе спекулятивного прагматизма.

— Брайан, в России вас знают как переводчика Делеза и как автора, работающего над проблемой аффекта. Как вы полагаете, применимы ли понятия, предложенные Делезом, для анализа сегодняшней ситуации, особенно если эту ситуацию характеризуют прежде всего через интернет и социальные сети?

— Французские философы Жиль Делез и Феликс Гваттари предложили ризому в качестве модели децентрализованной сети в конце 1970-х, задолго до появления интернета. Они разрабатывали это понятие, исходя из примеров, рассматриваемых в биологии корневых систем грибов и некоторых растений; однако с развитием интернета образ ризомы показался настолько близким новому сетевому обществу, что немедленно был принят в качестве его концептуальной модели.

К сожалению, в памяти осталось не все, что Делез и Гваттари говорили о ризоме. Важно прежде всего понятие сети, каждый узел которой свободно соединяем с любым другим. Если принять это во внимание, ризома оказывается больше, чем простым описанием горизонтальной структуры соединения, противопоставленной иерархической древоподобной структуре, где отношения между элементами организуются центральным узлом, так что любое горизонтальное соединение опосредовано узлом, занимающим привилегированное положение. Понятие децентрированной структуры горизонтальной связываемости известно из теории организации, где использовалось и до 1970-х, а то новое, что привносят в это понятие Делез и Гваттари, связано с аналогией в ботанике и называется ростом.

То есть следующей важнейшей характеристикой ризомы в определении Делеза и Гваттари является постоянное увеличение числа элементов и, соответственно, прирастание связей. Однако рост не означает лишь количественное увеличение. Рост означает изменение, и изменение качественное. Ризома, говорят Делез и Гваттари, не меняется, не изменяя природы. Добавление узла к горизонтальной сети не меняет ее природы, структуры остаются теми же самыми, и формально их можно определить в тех же терминах, что и ранее. В чем же разница? В чем-то вне формального описания. Не просто увеличение: «непреднамеренный рост». Непреднамеренный рост — рост, который принимает новую форму в ответ на неожиданные встречи и случайные события, которые изменяют его природу.

— Как это меняет наше понимание ризомы?

— Две эти идеи — что ризома не меняется, не изменяя природы, и что природа ее меняется благодаря непреднамеренному росту — добавляют ризоме совершенно новое измерение. Она перерастает свои границы, чтобы включить внешнее себе — среду, которая дает возможность тому, что приходит к узлу от сети, участвовать во встречах и событиях, которые случайны или непредвиденны в том смысле, что ни сетевая структура, ни данное содержание, которое может быть транслировано системой связей, не устанавливают заранее то, что может обнаружиться.

Применительно к интернету это означает, что недостаточно представлять себе только сетевую структуру. Полное его определение должно включать также окружение — те контексты переживаний и аналогий, в которые включены узлы сети и цифровые системы их подачи. Отношение к этому окружению является отношением качественного роста, то есть становления. Иными словами, интернет не «отражает» общество в своей структуре или в своем содержании, но скорее активно участвует в становлении общества. Всякий узел его соединения в потенции является поворотным моментом становления.

Это имеет далеко идущие последствия. Общество нельзя рассматривать как нечто данное. Его собственная структура и наличное содержание (например, идеологическое или нормативное) вплетены в отношения становления с горизонтальными сетями, прежде всего интернетом. Это не позволяет думать об обществе в терминах идентичности, в терминах тождественности структуры или нормативного воспроизведения транслируемого содержания. Разумеется, в обществе есть иерархические, зависимые от центра структуры, которые сопротивляются изменениям и сверху накладывают на общество систему ограничений для определения того, какое содержание будет производиться и транслироваться. Главной такой структурой является государство, а также связанное с ним понятие национальной идентичности.

— Насколько успешно это сопротивление?

— В теории ризомы утверждается, что каким бы сильным ни было централизованное государство, оно никогда не сможет полностью заключить в себя общество или успешно воспроизводить его нормативное содержание. Децентрализованные горизонтальные сети создают первичную открытость, постоянство отношений со внешним. Это открытость дополнительному измерению непреднамеренного становления вне рамок заданной идентичности. Вот почему интернет, самая распространенная и действенная из горизонтальных сетей, вызывает такое недоверие у централизованного государства. Открытость измерению становления, которое избыточно идентичности, имеет столько же следствий для идеи государственности, которую эксплуатирует централизованное государство ради усиления своего влияния, сколько и для самого государства. Это измерение делает невозможным разговор о нации в терминах непрерывной связи с прошлым (миф о золотом веке) или в терминах внутреннего («душа» нации). Фигура ризомы делает такие понятия, как общество или нация, относительными: конститутивно открытыми их внешнему. Именно благодаря связи со внешним они становятся качественно тем, что они есть, всегда приходя к себе, изменяясь по природе, непреднамеренно — событийно и в продолжающихся встречах и столкновениях.

Такое позитивное представление об интернете, которое предполагает ризома, конечно, неполно. Интернет не является всего лишь ризоматической социальной сетью. Он предательски сделался опорой капиталистической экономики. Эта его другая сторона обеспечивается всепроникающей и ко всему применимой формой завоевания времени, внимания и желания, что позволяет капиталистической экономике все глубже внедряться в производство жизни. Завоевание имеет две стороны. Клики интернет-пользователей пожинаются, чтобы заправить экономику данными маркетинговых исследований, которые проводят сами же гипотетические потребители. С точки зрения такого недополнительного участия в зондировании рынка интернет является тем, что Делез и Гваттари назвали «машинное порабощение»: интеграцией человеческой деятельности в самоподдерживающуюся машинерию, которая превосходит наши возможности контролировать ее. Эта интеграция производится через стирание различий между потреблением и производством, между социальным участием и трудом, между публичным и частным. Ни об одном из этих аспектов — становлении и завоевании — не следует забывать.

— Имеют ли они отношение также и к еще одному из направлений вашей дальнейшей работы — развитию концепции «спекулятивного прагматизма»? Могли бы вы рассказать об этом подробнее?

— Может показаться странным, что эти два слова — «спекулятивный» и «прагматизм» — можно поставить рядом. Очевидно, для этого прагматизм следует понимать иначе, чем обычно принято. В повседневном общении, когда вы слышите императив «будьте прагматичными», вас практически призывают быть «разумными», то есть принять вещи такими, какие они есть. В более широком смысле быть прагматичным значит «действовать конкретно», то есть сосредоточить внимание на том, как работает та или иная вещь и как сделать эту работу более эффективной. Соответственно, «спекулятивное» отбрасывается как ребяческая увлеченность или оторванные от реальности мечтания. Однако если посмотреть, как начинался прагматизм, станет ясно, что его идеи формулировались во внимательном отношении к спекулятивному, и никогда принятие status quo или преимущественная роль функциональности или эффективности не рассматривались как основные его черты.

Американский философ Уильям Джеймс — первый философ-прагматист начала XX века. Он объяснял новую философию в терминах путешествия. Мы все куда-то направляемся, мы всегда в пути. Наше движение в каждый момент направлено к тому, что его завершает, или к тому, что Джеймс называл «цель» (terminus). Однако в пути цель вовсе не всегда очевидна. В действительности, говорил Джеймс, цель определяется и узнается только по прибытии. А пока мы находимся в пути, определено только стремление движения к цели. Быть прагматичным — значит находить способы, техники приближения к цели. Но это приближение никогда не линейно. Всегда есть другие стремления, направленные к другим целям, и каждый шаг — это продвижение в море стремлений, накладывающихся друг на друга или, возможно, вступающих друг с другом в резонанс. Наша жизнь, писал Джеймс, как гребень надвигающейся волны. Как волна, мы продвигаемся вперед, только закручиваясь в море стремлений с каждым нашим шагом и снова поднимаясь для следующего, отвечая очередному импульсу нашего существования. Этот импульс часто неожидан, и зависит от навигационных условий, в которых сказывается каждый шаг. Когда потоки стремлений накладываются друг на друга или отступает волна, может произойти странная вещь: может возникнуть совершенно новая цель. Импульс обретает новое стремление. Этому будет соответствовать изобретение того, что будет узнано по прибытии. Изобретение известного — вот определение спекулятивной деятельности. По Джеймсу, спекулятивное погружено в нашу повседневную жизнь, неотделимое от техник, которые мы используем для того, чтобы двигаться вперед в ее переменчивых водах — тем более что, как говорит Джеймс, «в девяносто девяти случаях из ста» цель не достигается, оставаясь «виртуальной.» Иными словами, все, что есть, это путешествие, спекулятивно изобретающее свое собственное направление, в продвижении вперед, взбираясь время от времени на гребень волны жизненного моря, разбираясь со сплетением стремлений, к которому оно всегда готово добавить вновь изобретенное.

Прагматически, говорит Джеймс, «мы живем нашими спекулятивными инвестициями.» Каждый конкретный шаг, который мы предпринимаем, — это не просто действие, это активное размышление: спекуляция в действии, с возможностью изобретения новых направлений, в движении настолько же настроенном на виртуальное, на то, что пока неизвестно или не существует, насколько оно сплетается с определенностью жизненного импульса в этот момент. Вот это я и имею в виду, когда говорю о спекулятивном прагматизме: ростки будущего — на каждом шагу, но это вовсе не означает, что будущее просто ожидает нас. Будущее нужно активно изобретать, и самыми прагматичными средствами. Предложение состоит в том, что есть техники настраивания на потенциальное изобретение данного момента — ради доступа к будущности в настоящем.

— Какие это техники?

— По моему мнению, это лучше всего достигается при соприкосновении философии и креативной практики. Философия привносит понятийную четкость. Но эта четкость обманчива, если описывается то, что уже есть. Нужно найти возможность четко мыслить о том, как может прийти то, чего еще нет. Чтобы сделать это, философии нужно установить связь с практиками, где имеются техники для придумывания из того, что имеется в наличии, ухватывается с точки зрения сквозных устремлений. Иными словами, философия должна организовать альянс с экспериментальными практиками в искусстве, чтобы уловить проблеск складывающегося будущего. И обратно, креативные практики искусства могут оттачивать мастерство своих техник благодаря ответной реакции со стороны философии. Вместе они могут сформировать мощную прагматическую силу для спекуляции-в-действии.

Этот спекулятивно-прагматический симбиоз искусства и философии может полностью реализовать свой потенциал, как мне кажется, только в коллективном экспериментировании. Если путешествие одного — море сложности, богатое возможностями для изобретения стремлений, выражаемых прагматически, то что сказать о группе людей, двигающихся совместно! А ведь коллективные взаимодействия открываются навстречу сложности общей среды. Во всем, что находится вокруг, в конкретной форме сконденсированы прошлые спекуляции-в-действии, ожидающие передачи сохраненного ими импульса. Спекулятивный прагматизм требует поэтому не просто техник, но техник отношения, расширяющихся в среду, внимающих даже ее нечеловеческим факторам.

— Вы осуществляете эти установки на практике?

— Если существуют техники отношения, которые могут настраиваться на будущность в устремлениях настоящего, нет никаких препятствий существованию лабораторий спекулятивного прагматизма: групп, чьей первейшей задачей является эксперимент с техниками отношения и с их переводом в политические или этические движения изобретения. Последние десять лет в Монреале я работаю с одной такой лабораторией спекулятивного прагматизма. Она называется SenseLab и основала ее Эрин Мэннинг. Участники SenseLab экспериментируют с техниками отношения через практику экспериментального дизайн-события. Цель — соединить понятийное объяснение и креативную практику в чем-то похожем на структурированную импровизацию, направленную к изобретению новых форм совместного действия, которые могут вести к совместной деятельности вне SenseLab, а может быть, даже трансформироваться в активность групп и организацию социальных движений. Более подробную информацию о деятельности SenseLab можно найти в подготовленной к публикации книге, написанной мною в соавторстве с Эрин Мэннинг под названием Thought in the Act: Passages in the Ecology of Experience.

— В последнее время многие склоняются к тому, чтобы в комплексе давних проблем философии отдавать предпочтение решению вопросов этических в обход эстетических. Поясните, пожалуйста, что происходит в связи с этим в спекулятивном прагматизме, иными словами, какое место эстетическое в нем занимает?

— С точки зрения спекулятивного прагматизма, всякое восприятие переполнено стремлениями. Стремления направлены к различным «целям,» подавляющее число которых «виртуальны.» Направленность импульса стремления к виртуальной цели ощутима в каждый момент. Это означает, что во всяком восприятии есть смутная, но настойчивая осознанность иного исхода. Это смутное сознание, ощущаемое как качественный привкус момента, английский философ А.Н. Уайтхед называл «аффективной тональностью.» В той мере, в какой сочетание альтернативных вариантов развития событий переживается в опыте, сознание аффективной тональности можно рассматривать как форму мышления. Но это мышление, которое приходит в восприятии. Американский философ Ч.С. Пирс назвал это «суждением восприятия»: осознание, которое происходит в восприятии, как если бы случился отдельный акт мысли, тогда как в действительности нечто произошло так быстро и непосредственно, что никакого подобного акта не могло возникнуть. Я называю это мысле-чувствие.

— Можно привести конкретный пример мысле-чувствия?

— Удобным примером здесь является страх. Если вы находитесь в переполненном кинозале и вдруг откуда-то слышится крик «пожар!», вы немедленно впадаете в состояние страха. Прежде чем вы дадите себе отчет в этом состоянии, вы уже сориентируетесь, где в этом помещении выход и какие препятствия у вас на пути к нему. Зал вдруг превращается в набор путей к выходу. Неопределенность первой фазы опыта проходит также быстро, как наступила, и тут же определяется в критическом понимании происходящего, которое отражается в ваших действиях. В особенности в вашем движении: вы уже продвигаетесь к выходу. Вы активно прочувствовали-помыслили ситуацию, в движении, побуждаемые ценностью, и вы не должны думать над тем, чтобы определить эту ценность, ценность, которую вы утвердили мгновенно в аффективной тональности восприятия и том движении, которое ею вызвано: экзистенциальную ценность остаться живыми. Выходы — это цели в данном случае. Разумеется, они актуальны, а не виртуальны. Но во внезапном наплыве опыта они утверждают себя как потенциальные результаты. В накладывающихся и резонирующих стремлениях вырисовывается путь, и вы бросаетесь действовать до того, как успеваете подумать. Вы добираетесь до выхода, и затем можете продолжить свое существование в менее стесненных условиях, разбираясь со стремлениями, которые организуют мысль и обычно не ведут к цели.

Это драматический пример того, что происходит при зарождении каждого действия: восприятие, которое является мысле-чувствием, заполненным варьирующимися потенциалами, каждая из которых с силой стремится перейти в действие. Эти потенциалы обнимает среда виртуальных ориентаций, следующих другим ритмам жизни. Всякое возникающее восприятие возникает в «аффективной тональности», которая собирает этот момент жизни в более или менее определенное качество. Если опыт восприятия качеств жизни эстетический, значит, во всяком восприятии есть эстетический элемент. А что такое эстетика, если не оценка жизненных качеств в процессе восприятия? Больше того, если каждое движение, запускаемое восприятием, уже оформлено, информировано утверждающей себя «ценностью,» то эстетическое измерение уже по необходимости включает и этическую компоненту. А что такое этика, если не направленность действий как функция ценности, ощущаемой как наиболее довлеющая при выстраивании жизненных ориентиров?

— В чем уникальность такого подхода к этическому и эстетическому?

— Отсутствие внешних критериев для суждения о том и о другом. Это не предписание. На уровне эстетического нет общих правил хорошего вкуса. На уровне этического нет установленных критериев для априорного суждения о поступке. Это радикально ситуационный подход, где все, что имеет значение, рассматривается как имманентное событию. Дело не в том, чтобы извне навязать опыту приемлемую форму, а в том, чтобы погрузиться в мысле-чувствие, как оно происходит. А происходит оно там, где действие, восприятие и направленное движение непосредственно сходятся вместе в точке начала. Выделенность непосредственной слитости движения и действия сразу же делает восприятие политическим — или по крайней мере протополитическим, — поскольку нет такого действия или такого движения, которые не вызывали бы последствий. Этико-эстетическая парадигма спекулятивного прагматизма стремится уделить внимание мысле-чувствию в повседневной жизни, исследуя также и возможное использование протополитических сил, в том числе коллективное. Эксперименты SenseLab в этом смысле также позволяют говорить о политической лаборатории.

Такой тип политики Делез и Гваттари называли «микрополитикой.» И они вовсе не имели в виду политику на более низком уровне. Микрополитика — другая политика по сравнению с «Политикой» с большой буквы (политика Государства и электоральная система): политика, внимательная к непосредственно проживаемым качествам существования, в этико-эстетическойточке их возникновения.

Метки: гипертекст, исследования, эпистемология