Ю.Д. Гранин

В статье анализируется значение коммуникаций в формировании наций в Европе, Российской империи, СССР и современной России. Для обеспечения национального (политического и культурного) единства России необходимо унифицировать коммуникативное пространство Российской Федерации, создать общее символическое поле для всех народов РФ.

The article analyzes the value of communications in formation of the nations in Europe, the Russian Empire, the USSR and modern Russia. The national (political and cultural) unity of Russia is ensured by bringing the communicational space of Russia  into line and creating common symbolic sphere for all nations of RF.

Ключевые слова

Интеллигенция, масс-медиа,  нация, национальное государство, национализм, федерализм, образование, суверенитет.

Keywords
          Intelligency, mass media, the nation, the national state, nationalism, federalism, formation,  sovereignty.

 

Вопрос о формировании «нации» был и остается ключевым вопросом внутренней политики любого полиэтнического государства. Правда, до недавнего времени о необходимости формирования «российской нации» вообще предпочитали помалкивать. Но после декабрьских 2010 года  волнений в Москве, Санкт-Петербурге, других городах России и последовавших за ними терактах о создании нации наконец-то вновь заговорили не только в блогосфере, но и в высших эшелонах власти. Так, 27 декабря 2010 г. В.В. Путин высказался о необходимости формирования «общероссийского патриотизма» — аналога патриотизма советского, а Д.А. Медведев заявил, что «идея российской нации абсолютно продуктивна, и её не нужно стесняться».  11 февраля 2011 года президент развил эту мысль:  «Наша задача заключается в том, чтобы создать полноценную российскую нацию при сохранении идентичности всех народов, населяющих нашу страну. Только тогда мы будем крепкими» (курсив мой – Ю.Г.).[1]

Совершенно верно. Однако решение этого вопроса явно затянулось. Была выдвинута идея о разработке стратегии национальной политики Российской Федерации. Ее, как мы помним, «посмотрели, причём со всеми согласовали, и в итоге положили на полку»[1]. Однако Указом Президента от 05 июня 2012 года №776 был создан Совет при Президенте РФ по межнациональным отношениям. Первостепенной задачей этого совещательного органа является «рассмотрение концептуальных основ, целей и задач государственной национальной политики Российской Федерации, определение способов, форм и этапов её реализации»[2]. В число этих концептуальных основ, на мой взгляд, должен быть включен вопрос о формировании российской нации и, соответственно — России как «национальном государстве».

Были ли прежняя и современная Россия «национальными государствами»? Как я собираюсь показать, таковыми они так и не стали. Но по мнению члена нового Совета при Президенте РФ по межнациональным отношениям, академика РАН В.А. Тишкова и его последователей, которые, надо думать, концептуальные основы новой национальной политики продолжают разрабатывать, это вопрос риторический. Запамятовав о том, что еще недавно они предлагали вообще отказаться от термина «нация» («забыть о нации»), теперь они утверждают, что современная Россия (как США, Великобритания, Испания и др.) это «нация наций». При таком подходе, изначально предполагающем существование российской нации как гражданской (но не культурно-лингвистической!) общности, проблема ее формирования автоматически выносится за скобки.

Предполагается, что «российская нация» («многонациональный российский народ»!?) уже существует. Именно это записано в Федеральной программе «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие России (2014-2020 годы)», утвержденной Постановлением правительства РФ от 20.08.2013 года №718. Основным разработчиком, координатором и распорядителем финансовых средств (3 млрд.761, 85 млн. руб.) было определено Министерство регионального развития РФ, упраздненное в сентябре 2014 года. Так федеральная программа осталась без «головы» и без средств. Однако ее (в неизбежно урезанном виде) попыталось исполнить Федеральное агентство по делам национальностей, результат деятельности которого в условиях секвестра федерального бюджета в 2015- 2016 годах очевиден. Тем не менее на последнем заседании Совета по национальным отношениям 31.10.2016 года бывший министр по делам национальностей Вячеслав Михайлов внес предложение разработать «закон о российской нации». И президент В.В. Путин поддержал эту идею, предложив параллельно доработать и многострадальную стратегию национальной политики РФ[3].

Что будет написано в этом законе, покажет время. Но судя по всему, речь вновь пойдет об укреплении единства «российской нации», понимаемой как совокупность многочисленных этнокультурных сообществ, проживающих на территории Российской Федерации. Впрочем, отождествление «нации» с «этнокультурным сообществом» характерно для научной политологической литературы.  Там принято противопоставлять два типа наций: «гражданско-политические» и «этнокультурные». Но это противопоставление, как будет показано далее, ошибочно: в истории не было устойчивых национальных сообществ людей, связанных только узами общего гражданства. В действительности «нация» — это появившаяся лишь в XVIII-XIX столетиях исторически новая общность  людей, связанных между собой в сообщество не только общим гражданством, но и  общей исторической памятью, общим языком, и общей культурой. Важнейшая роль в формировании большинства наций принадлежит государству, которое совместно с институтами гражданского общества посредством систем массовых коммуникаций и общенациональной системы образования целенаправленно формирует у людей воображаемый ими образ «Отечества — Нации» («России», «Франции» и т.д.) и «гражданское сознание», которые доминируют над более древними расовыми и этническими идентичностями.

Но как интегрировать полиэтническое, мультикультурное население России в политически и культурно единое целое (нацию), не ущемляя при этом суверенное право народов на развитие их собственных языков и культур? Возможно ли это в принципе?

***

Чтобы приступить к обсуждению этих проблем, необходимо сначала ответить на следующие «простые» вопросы: чем отличаются «нации» от «этносов» и как, какими способами формировались нации и национальные государства в Европе? Очевидно, ответ на второй вопрос в значительной мере зависит от того, как мы ответим на первый. И вот здесь мы попадаем в концептуальный капкан: теоретически отличить нации от этносов почти невозможно. Ни общность антропометрических характеристик и языка, ни общность территории и экономической жизни, ни общие культура, самоназвание и самосознание, связывающие людей в одно антропосоциокультурное целое, не позволяют надежно отличить нации от этносов. Лишь наличие собственного государства или стремление его обрести («национализм») – то, что эмпирически (в общественном мнении) действительно отличает нации от этносов. По всем остальным атрибутивным признакам они совпадают.

Получается, что «нация» — категория конвенциональная. Констатация этого обстоятельства позволила еще в 1964 году британскому обществоведу Эрнесту Геллнеру заявить, что «нации это изобретение националистов», благодаря которому они проводят в жизнь свои политические идеи.  В значительной мере это действительно так. Нация – цель любого национализма, а национализм – средство формирования, развития и экспансии наций. После выхода в 1964 году книги К. Дойча «Рост наций», работы Э.Д. Смита «Теории национализма» (1971), монографии 1983 года  Э. Геллнера «Нации и национализм», книги Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» и сборника статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнждера «Изобретение традиции» это положение стало максимой для большинства специалистов. В дальнейшем принцип осознанного политического и социокультурного конструирования основных европейских наций, основательно подкрепленный анализом истории становления «национальных государств» в Западной, Центральной и Восточной Европе, получил развернутое теоретическое обоснование в работах  Дж. Бройи, М. Манна, Ч. Тили, М. Шадсона, Э. Хобсбаума, М. Хроха и некоторых других авторов. Если обобщить и суммировать их выводы, мы получим следующую картину процесса образования наций и национальных государств в Европе XIII – XIX веков.

***

Понимаем ли мы «нации» как преимущественно антропосоциокультурные или политические (гражданские) общности, их формирование было связано со становлением и развитием гражданского общества и европейского капитализма XVII-XIX столетий, мотором которого была ускоренная модернизация всех сфер жизни европейских стран, а следствием – развитие рыночных отношений, науки, техники и возникновение европейского рационализма. Однако ведущим фактором в интеграции этнически, конфессионально, культурно и лингвистически разнородных групп людей в некое относительно гомогенное целое (нацию) оказывалось новое – современное – государство, «бюрократическая машина» которого успешно «перемалывала» многочисленные этносы, столетиями жившие на территории европейских стран.

Смещение вектора культурной самоидентификации из этнической плоскости в плоскость национальную было связано с изменениями в области коммуникаций: языка, характера информационных связей и образования.

Ведь средневековый человек даже не мог вообразить себе такую надэтническую общность как «нация». Его воззрения на окружающий  мир и восприятие этого мира были принципиально ограничены тотальным локализмом его образа жизни и устным разговорным языком, словарный запас которого формировался в пределах этнически  ограниченного круга общения. Единственным универсальным средством межэтнического общения была латынь, которую монополизировало духовенство, а единственной потенциально доступной книгой – Библия, написанная на той же латыни. И вот этот реальный дефицит знаний и информации о внешнем мире ограничивал сознание большинства людей XI-XIV веков горизонтами мифа, этнических преданий и традиций.

Но массовое распространения в XV-XVI веках технологий печатания книг и газет радикально изменило осознание и восприятие мира, сделав психологически представимым и приемлемым такой феномен как нация. Если массовое тиражирование лютеранской Библии на немецком языке, вовлекшее в движение Реформации миллионы людей, способствовало разрушению идеологической монополии католической Церкви[4], то распространение светских книг и газет, замечает Андерсон, помимо прочего, изменило представление европейцев о времени. «Роман и газета были теми формами,  которые обеспечивали технические средства для представления воображаемых общностей типа нации. Действия-персонажей романа происходят в одном времени, фиксируемом часами и календарем, но при этом персонажи могут совершенно ничего не знать друг о друге. В этом новизна такого воображаемого мира, создаваемого автором в умах читателей. Представление о социологическом организме,  календарно движущемся в гомогенном, пустом времени — это точный аналог идеи нации.

…Газета же представляет собой как бы «крайнюю форму» книги, продаваемой в колоссальных масштабах, но краткосрочной популярности, можно сказать — однодневный бестселлер. То обстоятельство, что газета устаревает на следующий день после ее выпуска, порождает чрезвычайную массовую церемонию: почти одновременное потребление («воображение») газеты как артефакта. Мы знаем, что конкретные утренние и вечерние издания будут в основном потреблены между таким и таким часом, в этот, а не другой день. Значимость этой церемонии (Гегель заметил, что газеты современному человеку заменяют утреннюю молитву) парадоксальна. Она осуществляется в молчаливом уединении и происходит лишь в голове. Но каждый участник хорошо осознает, что выполняемая им церемония повторяется одновременно тысячами, если не миллионами, других людей, в существовании которых он уверен, но не имеет ни малейшего понятия об их индивидуальности. Эта церемония повторяется ежедневно или дважды в день, до конца календаря. Можно ли представить себе более живую картину светской, исторически-временной общности?»[5]

Действительно, отмеченная Андерсеном коалиция протестантизма и «печатного капитализма», использовавшего дешевые массовые издания, быстро создала широкую читающую публику, включавшую также купцов и женщин, обычно не знавших латыни, и одновременно мобилизовала ее для политико-религиозных целей. Помимо этого она принципиально изменила языковую ситуацию. В Европе и других частях света в допечатный период многообразие разговорных языков было огромно. Но разнообразные диалекты поддавались — в определенных пределах — слиянию в механически воспроизводимые «печатные языки», пригодные для распространения посредством рынка.

Таким образом, печатные языки заложили основу национального сознания в трех четких формах. «Во-первых, и главным образом, они создали унифицированные поля обмена и коммуникаций, менее обширные, чем на латыни, но шире, чем на разговорных диалектах. Говорившие на разных формах французских, английских и испанских диалектов и не понимавшие друг друга в разговоре, теперь стали понимать — благодаря печати и бумаге. Постепенно они осознавали, что их языковое поле включает сотни тысяч и даже миллионы людей, но только эти сотни тысяч или миллионы. Эти читатели, связанные общим печатным языком, образовали в своей светский, партикулярной, видимой невидимости зародыш национально-воображаемого общества»[6]. Одновременно с появлением национальных языков с XVII века шло, как пишет В.М. Алпатов, «вытеснение многих малых языков, которые либо были обречены на вымирание, либо оттеснялись на периферию, либо после изменения государственных границ могли стать государственными языками (чешский, финский, латышский и др.)»[7]. В национальных государствах Нового времени господствовала идея единого языка для всей страны. В Великобритании языки меньшинств, причём таких, как шотландцы, ирландцы, валлийцы, не признавались и жестоко вытеснялись. Они переставали вследствие этого быть не только средством делопроизводства, но и способом коммуникации.

Если печатные и административные языки стандартизировали основной способ массовой коммуникации, то развитие общенациональных систем образования в XVIII – XX веках стандартизировали культуру как ведущий способ национальной интеграции. Распространяясь по схеме «центр – периферия», общая для всех культура шаг за шагом охватывала всю территорию стран Западной Европы, постепенно превращая их полиэтническое мультикультурное население («гасконцев», «бретонцев», «валлийцев», «пьемонтцев» и т.д.) в некое культурно гомогенное целое – в людей, принадлежащих одной «нации».

Этот процесс продолжался не одно столетие, требуя постоянных усилий и контроля со стороны государства. Но по-настоящему государство взяло на себя роль «воспитателя нации» лишь в XIX веке, когда массовое начальное образование стало нормой в большинстве стран Западной Европы. Связано это было, очевидно, с осознанием государством необходимости социокультурного закрепления гражданского единства, обусловленного унифицированностью правовой системы, и главное – военно-патриотического единства, рождённого в борьбе за возможность самостоятельного существования нации. Свою роль сыграло и использование национальным государством имперских механизмов. Ведь империя всегда осознаёт себя как особое цивилизационное целое: цивилизация и есть социокультурная форма империи. В патриотизме, национализме осуществлялся сплав военно-политической и социокультурной составляющих национального единства. Сама армия становилась мощным символом национального единства.

Как верно пишет И. Валлерстайн, национализм заключался в воспитании патриотического чувства привязанности к своему государству, что достигалось систематической деятельностью двух институтов, обязательных для граждан: начальных школ и службы в армии, а также повсеместным распространением коллективных националистических ритуалов[8]. Вся совокупность государственных ритуалов служила укреплению веры в приоритетность для человека принадлежности к национальному сообществу и идентификации себя с ним. Таким образом, в XIX веке ведущие европейские государства осознали, что реальная интеграция может быть осуществлена социокультурными, а не юридическими средствами. Началось целенаправленное создание национальной культуры, в ходе которого существующие культурные механизмы дополнялись государственным воздействием. Государство стало контролировать фабрикацию культурных идеалов и символов, которые могли обеспечивать общую идентификацию представителей различных социальных групп, находящихся между собой в конфликтном состоянии. Одновременно эти идеалы и символы призваны были интегрировать людей с разными этническими корнями таким образом, чтобы возникшее у них чувство общей идентичности совпадало с границами государства. Конечно, формирование национальной идентичности было делом не только государства, но государство должно было создавать и создавало с большим или меньшим пониманием значимости этого дела необходимые культурные инфраструктуры для распространения национальной идентичности и подавления периферийных идентичностей внутри государственного целого. К этим инфраструктурам и можно отнести официальный язык, школьное образование, национальную почту, национальную прессу. Лишь в XIX веке государство озаботилось как всеобщей грамотностью населения, так и созданием прессы для народа, что несомненно сделала духовную ситуацию в обществе более подконтрольной. Государство стало держать под контролем трактовку истории, более того, само создание «национальных историй» не могло не стать относительно произвольным сочетанием реконструкции прошлого с конструированием пути развития, цель которого предзадана изначально и опрокинута в прошлое. Таким образом государство укрепляло себя не только экономически и военно, но и культурно. Этот процесс З. Бауман удачно назвал «мобилизацией культурных ресурсов, достаточных для поддержания идентичности и своеобразия государства через своеобразную идентичность его подданных»[9].

В Центральной Европе процесс нациеобразования проходил, главным образом, по схеме «нация-государство»: здесь роль государства сводилась к территориальному объединению отдельных частей наций, которые, как писал еще Гегель, а затем отмечали и другие исследователи, в результате войн утратили свою государственность, сохранив, тем не менее, много общего в языках и культуре. Поэтому здесь в XIX столетии в результате объединения мелких, хотя и обладавших давними традициями государственных образований, возникли унифицирующие государства. Классическими  примерами такого объединения разделенных частей нации стали Германский рейх и Италия. В обеих странах цели национального движения совпали с централизаторскими устремлениями одного из государств — Пьемонта-Сардинии в Италии и Пруссии в Германии. После успешного национального объединения бывшие мелкие государства были либо ликвидированы и заменены централизованным административным делением (Италия), либо их суверенитет был существенно ограничен (Германский рейх). Но одним политическим объединением нации функции нового государства не ограничивались. И еще на протяжении десятилетий «рациональное» государство делало значительные усилия по культурной гомогенизации лингвистически и культурно разнородного населения. Иллюстрацией может служить культурно-идеологическая  политика канцлера Бисмарка по «выковыванию» единого национального сознания среди разных и недавно приобретенных немецкоязычных территорий.

Следующие этап и тип формирования национальных государств оказались реализованы в Центрально-Восточной и Юго-Восточной Европе  в XIX — начале XX века, для многих народов которой обретение собственного национального государства выступало как политическая цель национально-освободительных движений. Здесь национальные государства возникли путем сецессии, дробления полиэтнических «внутренних» империй, которые, как Османская империя на Балканах, либо постепенно разлагались из-за постоянных конфликтов с христианским миром, либо — как царская Российская империя и монархия Габсбургов — распались или были резко ослаблены в результате I мировой войны. Сложившееся политическое сознание народов, расселенных в этих регионах и идентифицировавших себя прежде всего в качестве языковых и этнических общностей, было направлено против существующего государства. Оно воспринималось как чуждое им политическое образование, разрушавшее национальные предания подчиненных народов.

Вот как схематично выглядит этот процесс в интерпретации П. Альтера:

 

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГОСУДАРСТВ В ЕВРОПЕ В 1815-1922 гг.

1830	Греция
1831	Бельгия
1861	Италия
1871	Германский рейх
1878	Румыния, Сербия, Черногория
1905	Норвегия
1908	Болгария
1913	Албания
1917	Финляндия
1918	Польша, Чехословакия, Эстония, Латвия, Литва, Королевство сербов, хорватов и словенцев
1922	Ирландия

 

По мнению П. Альтера, полоса государств от Финляндии на севере, через балтийские государства, Польшу, Чехословакию и до Румынии, Албании и Греции возникла посредством сецессии. Однако и некоторые национальные государства Западной Европы появились в результате отделения от более крупного династийного государства. Так возникла Бельгия, отделившаяся в 1831 г. от Объединенных Нидерландов, Норвегия — вследствие разрыва унии со Швецией (1905), Ирландия — путем отделения от Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии в 1922 г. и, наконец, Исландия — в результате расторжения союза с Данией в 1944 году. Пример Польши и отчасти югославянских народов показывает, что сепаратистские движения одновременно могут быть движениями за создание единого национального государства посредством объединения территорий, включенных в состав нескольких государств. Например, восстановление польской государственности произошло путем воссоединения польских земель, входивших в состав Российской империи, Австро-Венгрии и Германии. «Эти примеры, — подчеркивает Альтер, — показывают относительность географической и хронологической схемы трехфазового становления национальных государств в Европе».[10]

С замечанием автора можно согласиться. Реальная история образования наций и национальных государств не укладывается ни в одну из предложенных исследователями теоретических концепций. И тем не менее можно констатировать: образованные в результате многочисленных войн государства Западной Европы являли собой новый тип государства, одной из важнейших задач которого было легитимное принуждение к национальному единству: тюрьма, топор и гильотина были важными средствами национальной интеграции в XVIII столетии. Но по настоящему государство взяло на себя роль «воспитателя нации» лишь в 19 веке, когда массовое и светское начальное образование стало нормой в большинстве западноевропейских стран.

С разной степенью интенсивности аналогичные процессы аккультурации, важными факторами интенсификации которых были сначала печатные СМИ, а затем радио и телевидение, происходили в бисмаркской Германии, царской России, а позже и в Советском Союзе. Но ни в дореволюционной России, ни в СССР процесс образования нации не был завершен, главным образом, из-за имперских амбиций и непоследовательности государственных действий.

***

В отличие от либерально-демократических Англии и Франции, которые «владели империями» и пытались привить свою культуру этническим элитам колоний, Россия сама была империей. И первоначально даже не ставила цели формирования одной нации как политической общности, основанной на «суверенитете народа».  Разумеется, в России существовало то, что Э. Геллнер, Ю. Хабермас и др. обозначили как «протонациональные связи», основой которых были православие и общее историческое прошлое древнейших родов империи. Но здесь, вплоть до известного Указа Екатерины II о дворянских вольностях,  не было «так называемого свободного дворянства, живущего на определенной территории и готового участвовать в политической жизни»[11]. Ю. Хабермас обозначил данное явление как Adelsnation — «нация знати», описав следующий механизм ее возникновения: «правящие сословия, которые встречались друг с другом в «парламентах» или в других «представительных собраниях», представляли страну или «нацию» перед лицом двора»[12].

Аналогом европейских представительных собраний в России XVI-XVII столетий были Земские соборы и Боярская Дума, которые затем были упразднены великим Петром, подчинившим церковь государству и взявшим курс на «европеизацию» не общества, а российского дворянства и формирование космополитичной имперской правящей элиты из иноверных иноземцев. Тем самым, несмотря на появление газет, журналов и университетов, разрыв между русской  «народной культурой» (не говоря уже о десятках других) и «высокой культурой» правящего слоя к концу 18 столетия был не сокращен, а увеличен. Да и сама, представленная в столичных салонах, так называемая «высокая культура» знати была лингвистически гетерогенной, являя собой причудливое смешение языков:  «французского с нижегородским».

Так что вплоть до начала XIX столетия многих предпосылок для формирования «нации знати» и «нации народа»  в империи не было. Необходимо было появление «истории государства российского» и «русского литературного языка», ставших основой представлений о «русском народе». Так благодаря усилиям великих русских историков (Татищева, Карамзина и др.), славянофилов и великих русских поэтов, прежде всего, А.С. Пушкина, в первой трети XIX века в России возникает русский «лингвистический национализм», способствующий «натурализации» династии Романовых, которая, собственно, и привела к появлению российского «имперского национализма».

Осознание Романовыми себя великороссами, явившееся ответом на лингвистические национализмы народов, населявших империю, привело к политике русификации. Аналогичным образом «Лондон пытался англизировать Ирландию (и добился заметных успехов), Германская империя пробовала онемечить свою часть Польши (с очень незначительным успехом), Французская империя навязывала французский итало-говорящей Корсике (частично добившись успеха)»[13]. Такие попытки удержания династической власти «над огромными многоязычными владениями, накопившимися еще со времен Средневековья», Б. Андерсон очень метко охарактеризовал как «натягивание маленькой, тесной кожи нации на гигантское тело империи».[14]

Однако российский государственный (имперский) национализм принципиально отличался от современного ему европейского национализма, который, по мнению Ю. Хабермаса, пытался связать национальную «более абстрактную форму общественной интеграции» с демократическими «структурами принятия политических решений»[15]. Взамен него в николаевской России была провозглашена доктрина «официальной народности», признававшая деспотию и рабство атрибутами православной России. «Да, — признавался Николай I, — деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации». Ему вторил министр образования граф Уваров, считавший лозунг «Православие. Самодержавие. Народность» «политической религией России»: «У политической религии, как и у веры в Бога, есть свои догматы. Для нас один из них крепостное право. Оно установлено твердо и нерушимо. Отменить его невозможно, да и ни к чему».[16]

Мало того. Стремясь сохранить полиэтническую империю, власть не только не создала продуманного «национального проекта», но и упустила тот момент, когда в 1840-1860 годы на ее западных границах под определяющим влиянием польской интеллигенции стали реализовываться украинский, белорусский, литовский и другие периферийные «нацпроекты», заложившие основы будущих «наций». По мнению А. И. Миллера, именно из «соперничества русского национального проекта и польского национального проекта постепенно появляются украинский и, насколько он сформировался, белорусский проекты, а также литовский»[17]. Но это спорное утверждение в той его части, где речь идет о русском национальном проекте. Дело в том, повторю,  что так называемый «имперский национальный проект», так и не был до конца продуман, конкретизирован в системе последовательных бюрократических действий по интеграции населения и возведен в ранг государственной национальной политики.

Как и в других странах, идеологию российского государственного национализма разрабатывали интеллектуалы, существенные расхождения между которыми по вопросу «что делать?», отнюдь не способствовали делу национального строительства. Прежде всего, в той его части, которая связана с культурной гомогенизацией населения, которая должна проходить под «российскими», а отнюдь не «русскими» лозунгами. Между тем именно идеология  русского этнонационализма, круто замешенного на обосновании превосходства «русского племени», стала (особенно накануне первой мировой войны) доминировать на страницах большинства, в том числе и либеральных, российских газет и журналов. Вместо идеи формирования российской нации как согражданства возникает миф «русской нации», в числе активных делателей и пропагандистов которого, помимо откровенных черносотенцев, были выдающиеся умы российской интеллигенции: Андрей Белый, Валерий Брюсов, Н. Бердяев, В.В. Розанов, А.С. Изгоев, Н.В. Устрялов, М.О.Меньшиков и много других менее известных писателей и мыслителей, обосновывавшие, каждый по своему, идею «православной империи русской нации»[18]. И это ежечасно и повсеместно рождало культурный и политический этнонационализм.

Надо заметить, что политика официального национализма, даже если она осуществляется либерально-демократическим государством, всегда порождает «свое иное» — этнический национализм. Этнический и государственный «национализмы» в полиэтнических государствах это две стороны одной националистической «медали» —  они обусловливают друг друга, постоянно провоцируя межэтническую напряженность и конфликты. Смягчить их можно только за счет предоставления равных политических прав и культурной ассимиляции сначала этнических элит, а затем и всего народа, плавно приобщив их (через СМИ и систему образования) к «высокой культуре» государствообразующего (в нашем случае – великорусского) этноса. Но именно этого в царской России сделано не было. Формально признав равные политические права за всеми «инородцами» (выдав им паспорта), частично инкорпорировав знатные роды Польши, Малороссии, Прибалтики (остзейские немцы), Кавказа и Туркестана в «правящий класс» империи, самодержавие так и не выработало программы культурно-лингвистического национализма и для русского, и для других народов России. Фактически империя строилась и расширялась помимо населяющих ее народов, которые будучи неграмотными,  разумеется, не могли даже вообразить такую социокультурную общность как «нация».

Разделяя своих «подданных» на «великороссов» и «инородцев», не отделив православие от государства, империя так и не создала светской системы обязательного начального образования на русском языке на всем пространстве империи, в котором даже почти поголовно неграмотное население русскоязычных территорий продолжало делить себя на «пскопских», «калужских» и «тутошних». В этих условиях о формировании российской нации как социокультурной общности и согражданства и речи быть не могло. К началу первой мировой царская Россия не была интегрирована ни экономически, ни культурно, ни конфессионально.

***

Пытаясь восстановить себя в прежних границах, советская Россия из конъюнктурных соображений провозгласила «право наций на самоопределение, вплоть до отделения» и Конституция РСФСР, принятая на V Всероссийском съезде Советов 10 июля 1918 г., объявила страну федерацией национальных республик. Но образование на территории бывшей империи ряда независимых государств, сепаратистские устремления внутри самой РСФСР вновь актуализировали проблему самоопределения народов, вызвав к жизни дискуссию о принципах создания СССР в 1921–1923 гг., завершившуюся выработкой политики «коренизации» и «территориализации» народов союзных и автономных республик. То что эта политика, в конечном счете, окажется взрывоопасной  для нового государства, руководство ВКП(б) и Сталин, в тот период явно не понимали, наивно полагая, что классовая и советская солидарность возьмут верх над «национальными» идентичностями. В действительности политика «коренизации» (украинизации, белорусизации и т.д.), круто замешенная на критике «великорусского шовинизма», вызвала подъем массового национального самосознания даже в тех регионах, где его до революции почти не было.

Так, например, перед первой мировой войной и революцией украинцы были народом, который еще не выработал  национального сознания и государственность которого выглядела далекой целью. Но после «советской украинизации» (1921-1935) национальное самосознание у половины населения советской Украины, особенно — ее партийно-хозяйственного аппарата и интеллигенции, приобрело отчетливые формы, способствуя росту сепаратистских настроений в среде республиканской этнократии. Аналогичные процессы развития «коренных языков», «национальных школ» и высших учебных заведений, учреждений науки и культуры активно шли в других республиках и автономиях,  объективно способствовали укреплению этнической самоидентификации многих народов Союза, что явно противоречило курсу политической консолидации народов на базе ленинско-сталинской идеологии.

Принципиально важно: в республиках коренизация шла под лозунгами борьбы с «русским колонизаторством», сопровождавшейся «зачисткой» партийного и хозяйственного аппарата «от великорусской швали» (Ленин), почти повсеместной дискриминацией русскоязычного населения, его грабежами и вытеснением с давно обжитых территорий[19]. Ситуация усугублялась   территориальным формотворчеством. С легкостью манипулируя судьбами миллионов людей, Центр ини­циировал создание новых административных образований за счет территорий, население которых  тяготело к разным социокультурным моделям жизни. Так в 1921 году в процессе оформления Горской республики к ней присоединили 17 казачьих станиц и хуторов, в которых проживало более 65 тысяч русских. Итог был предсказуем: насильственно присоединенные казачьи территории и их население подвергались постоянным нападениям, заканчивав­шимся переделами казачьих земель в пользу горских народов.

В 1924-1925 годах было проведено национально-государственное размежевание в Средней Азии. Единое, по мнению академика В.В. Бартольда, цивилизационное пространство[20], регион с этнической чересполосицей рассекли путем админи­стративной реформы, подгоняя под «типовую модель» нацио­нальной государственности. Аналогичная волюнтаристская политика осуществлялась и в отношении Каракалпакстана (в Казахстане), где в 1929 году вспыхнуло мощное восстание, Киргизии, а также малочисленных народов Севера, традиционно занимавшихся охотой, рыболовством, оленеводством. Их насильно переводили с кочевого на оседлый образ жизни, через колено ломали традиционный экономический и духовный уклад. Итогом был ряд восстаний в Якутии, других северных территориях.

К сожалению, я не могу подробно разбирать все перипетии и просчеты национальной политики СССР. Отмечу лишь, что начиная с 1930-х годов разрабатываемая под идеологическим прикрытием «интернационализма» реальная политика государства была переориентирована на формирование новой политически интегрированной «исторической общности». В русле стратегии ее формирования происходило стирание территориальных границ компактного проживания этносов (изменение границ территориальных и национально-территориальных образований), различий в социальной стратификации населения (коллективизация, индустриализация), увеличение миграционных потоков (в том числе за счет насильственного переселения), и, конечно, формирование общего относительно гомогенного культурного, образовательного и информационно — коммуникативного пространства Советского Союза. Формально это открывало возможность решения «национального вопроса»: формирования новой политической общности — «советского народа».

Важная, а быть может и ведущая, роль в этом процессе отводилась архитектуре, литературе, театру, кино, печати, радиовещанию, а позже   телевидению. Начиная с 1918 года по всей стране возводились (иногда на прежних постаментах) памятники и монументы новым вождям, героям революции и «людям труда», были созданы шедевры киноискусства «Броненосец Потемкин», «Чапаев», «Петр Первый», «Александр Невский», «Нахимов»…Вместе с великой прозой А.Н. Толстого, М. Шолохова, К. Федина, поэзией Маяковского и Твардовского они создавали новое «символическое поле», в котором теперь оказывалось и новое «государство рабочих и крестьян»: его начинают воспринимать как «отечество», во имя которого можно не только убивать, но и добровольно умирать. Границы этого символического поля неуклонно расширялись: государство искало и создавало свои исторические корни, постепенно включая в пантеон исторической памяти выдающихся царей, полководцев и борцов «за народное дело», великих ученых, художников, прозаиков и поэтов, которые с точки зрения власти составляли гордость нового Отечества. Слава и мощь которого многократно увеличились после войны с  гитлеровской Германией, не случайно названной Великой Отечественной войной.

Надо заметить, что войны вообще, и тем боле войны победоносные, играли важную роль в формировании и эволюции всех наций. Защищая нацию, государство формирует у своих граждан национальное самосознание; в результате происходит ослабление групповых идентичностей, в том числе этнических. Для обретения идентичности необходима дифференциация по принципу «мы – они», невозможная без формирования национальных стереотипов и идеи превосходства. Превосходство нуждается в подтверждении, а стереотипы способствуют демонизации других в качестве врагов. Поэтому, например, С. Хантингтон даже постулирует невозможность продолжительного мира между нациями и проблематизирует саму возможность поддерживать национальную идентичность в мирное время[21].  С подобным приговором об эрозии патриотизма во время отсутствия войн трудно согласиться. Но верно то, что монументы и могилы Неизвестного солдата являются его культурным источником, укрепляют национальное единство, создают новую ответственность уже ушедших, кто превратился в памятники-символы: с их помощью страна, даже совершая ошибки, на самом деле всегда остается права. Разумеется, эта новая  ответственность и общая «историческая память» должны быть подкреплены и закреплены идеологически, информационно и культурно-лингвистически через государственную систему образования.

Что касается идеологии и формируемого в соответствии с ней нового символического поля, то с их распространением через  литературу, монументальное и иное искусство, кино, радио, телевидение  и иные СМИ,  за исключением довольно ограниченного (но постепенно расширяющегося) поля охвата аудитории,  все обстояло более  или менее благополучно на русскоязычных территориях. Но эффективность пропаганды нового отечества резко снижалась на Кавказе, Западной Украине, республиках Прибалтики и Средней Азии, значительная часть населения которых плохо говорила и писала на чужом для них – русском – языке. Зато пропаганда этнонационалистического подполья, которое полностью было разгромлено лишь после войны, была довольно успешной. Это обстоятельство было осознано сталинским режимом лишь в 1938 году, когда действующим в республиках и автономиях национальным школам вменяется задача обязательного обучения школьников русскому языку. При этом в целях ее упрощения была предпринята унификация графики – силовой перевод алфавитов родных языков, использовавших латинскую графику, – на кириллицу.

Все это, казалось бы, должно было существенно изменить старую парадигму национальной школы, расширить ее культурно-стандартизирующий потенциал, частично изменить приоритеты. Но этого не случилось. Ситуация кардинально меняется лишь к началу 1960-х, когда в кулуарах ЦК КПСС была наконец сформулирована идея формирования аналога нации – «советского народа». Именно тогда в школах союзных республик с преподаванием на родном языке утвердилась модель двухкомпонентного содержания образования. Она апробировалась с середины 1960-х гг. и обеспечивалась в полном объеме учебниками, подготовленными и изданными республиканскими издательствами. Такая модель при безусловном идеологическом единстве содержания позволяла реализовывать принцип унификации содержания школьного образования в Советском Союзе через внедрение единых учебников, изданных для русскоязычных школ РСФСР, и выстроенных на русской и мировой культурах. Поэтому несмотря на жесткую критику и отказ от этой модели в 1990-е гг., она объективно может рассматриваться как инструмент реализации в рамках социалистической модернизации на базе идеологии интернационализма политической программы формирования из разнородного полиэтнического социума единой гражданской нации – «советского народа». Из этого, как известно, ничего не вышло. Не только в силу просчетов политического руководства страны, но и очевидной ошибочности «генеральной линии партии» на реализацию концепции «некапиталистического развития» и фор­сированного прыжка «из феодализма в социализм».

Последствия этого оказались неоднозначны и были в значительной мере непредвиденными. Попытки модернизации социально-экономической жизни в Средней Азии и на Кавказе  шли параллельно с консервацией традиционного уклада, клановых, племенных, семейно-родовых отношений. Не взирая на усиливающую борьбу с религией как идеологическим конкурентом, новая власть так и не смогла искоренить мусульманские обряды и обычаи из повседневного быта. Мало того. Ангажированные Советской властью или примкнувшие  к ней этнические элиты органично вросли в но­менклатурную систему реализации властных отношений, адап­тировав ее к иерархии по «кланам» и «родам». Это было тем легче, что и традици­онное общество Кавказа и Средней (Центральной) Азии характеризовалось сочетанием авторитаризма с патернализмом, своеобразной социальной справедливостью и коллективизмом. Этот фактор учитывался большевиками при формировании структур управления, но не был ими понят как трансформирующий содержание социалистического строя. В составе СССР находилось множество этнокультурных территорий, население которых жило  по своим собственным, уходящим в глубокую древность законам, сохранившим традиционные социально-политические институты, которые не только приспосабливались к модернизации общественного уклада, но и его приспосабливали к своему облику.

***

Юридически формула «преференции в обмен на лояльность» была закреплена в Федеративном договоре 1992 года, росчерком пера превратившем РФ из централизованной в «договорную» асимметричную федерацию, где Центр и субъекты поменялись ролями. Теперь уже бывшие автономии стали стремиться и небезуспешно ограничить компетенцию центральной власти. Особенно ярко эта тенденция воплотилась в законах «О языках народов РСФСР», «О языках народов РФ» (1991/1998), «Об образовании в Российской Федерации» (1992/1996/2002) и соответствующих подзаконных актах, которые фактически дезинтегрировали единое образовательное и культурно-лингвистическое пространство страны: тот самый принцип, который в этих законах был продекларирован. Интеллигенты из числа так называемых «титульных» этносов приняли в этом самое живое участие.

Показательна и динамика роста построения собственной системы национального (этнического) образования, свидетельствующая о настойчивости и последовательности республик. В общей сети образовательных учреждений Республики Саха (Якутия) школы с родным языком обучения составляют более 40%, Республики Башкортостан – 45%, Республики Татарстан – 60%, а Республики Тыва – 80%. Мало того. Вслед за провозглашением политического суверенитета почти всеми «национальными» республиками в составе Российской Федерации были приняты законы о языках. Которые (вместе с декларациями о суверенитете) в 1990-е годы стали юридической основой для проведения дискриминационной этнической политики на территории национально-государственных субъектов РФ и спровоцировали процессы, ведущие к разрушению единого коммуникативного пространства России.

В этих, по сей день не отмененных, законах «государственными» на территории субъекта федерации провозглашаются, как правило, два языка — язык «коренной нации» и русский язык. А иногда «огосударствляются» три языка, как, например, в Кабардино-Балкарии. Это означает, что документооборот в этих республиках ведется не на одном, а на нескольких «административных языках». В большинстве случаев республиканские законы о языке включают статьи, легитимизирующие льготы и преференции по этноязыковому принципу для представителей так называемых «титульных» этносов. Фактически было осуществлено новое издание «коренизации», повлекшее за собой кадровые чистки в госструктурах, школах и вузах Татарстана, Башкирии, Якутии, других бывших автономиях. Ситуация в республиках Северного Кавказа – просто катастрофическая – там русскоязычного населения почти не осталось, зато этнонационализм с примесью феодализма расцвел пышным цветом.

Благодаря усилиям этнонационалистов оформились и укрепились тенденции регионализации и партикуляризации высшего образования, повлекшие за собой серьезные изменения в образовательных программах и курсах гуманитарных наук (история, политология, социология, философия) многих республик России. Эти изменения касаются, прежде всего, так называемого регионального компонента образования, под видом которого зачастую проводится псевдонаучное обоснование верховенства того или иного «титульного» («коренного») этноса. Этнонационализм, источником и распространителем которого была и остается, прежде всего, местная интеллигенция, препятствует строительству в России национального государства. Как быть?

Прежде всего, надо взглянуть правде в глаза и перестать использовать двойные стандарты. Мы можем сколько угодно возмущаться национальной политикой правительств Украины, Литвы, Латвии, Эстонии, Грузии, других государств, ущемляющих права так называемого «русскоязычного» населения. Но при этом должны понимать, что иначе (без «переписывания истории», создания национальных мифов, аккультурации иноязычного населения, создания единого коммуникационного пространства и т.п.) «нацию» построить нельзя. Должны помнить, что в той же Франции, например, силою заставившей миллионы своих граждан в 19 веке говорить на французском, преподавание на этнических диалектах было выборочно разрешено только в 1961 году. А у нас?

А у нас в Татарстане национальные общественные организации собирают подписи под требованием сделать татарский язык вторым государственным, а Министерство образования и науки РФ не только в свое время положило под сукно  Концепцию государственной этнонациональной образовательной политики, но и попыталось исключить обязательное преподавание русского языка и литературы в старших классах. О том, что в проекте закона «Об образовании в РФ» воспитательный компонент школы вообще отсутствует, уже и не говорю. Почему, например, в США главной задачей школы признается «воспитание патриота и гражданина Америки», а у нас нет? И это бездумное реформирование средней и высшей школы осуществляется в условиях, когда в национальных республиках РФ выросло целое поколение ученых и педагогов, сделавших карьеру на обосновании тезиса об исторической, политической, этнической исключительности «своего» народа и противопоставлении местной истории, местных традиций и обычаев российскому государству, русскому и другим народам. Не случайно в 2008 году в школах Татарии лишь 25% на вопрос: «В какой стране вы живете?», ответили: «в России». Остальные считают, что живут в Татарстане[22], где в декабре 2008-го  «Милли-меджлис татарского народа» принял новую «Декларацию о независимости Татарстана» и объявил об альтернативном Кабинету министров РТ национальном «правительстве в изгнании», главой стал известный татарский националист-эмигрант Виль Мирзаянов.

Так что, этнический национализм у нас не только не ослабел, но и обрел новые – культурные, образовательные и коммуникативные – формы. Ему должна  противостоять политика «официального национализма» Российской Федерации, которая помимо полного изъятия из Конституций республик в составе РФ положений о политическом суверенитете, выравнивания  уровня и качества жизни народов, должна включить культурно-лингвистические меры по формированию «российской нации», восстановить дезинтегрированное коммуникативное и образовательное пространство России.

Прежде всего, необходимо создать общероссийские программы гражданского образования и воспитания для взрослых, детей и молодежи. Во-вторых, — ввести эти программы в систему федеральных государственных стандартов образования. И, наконец, — осуществив этнически независимую экспертизу, привести в соответствие с федеральными образовательными стандартами учебные пособия и программы образования национальных республик России, где на протяжении последних лет явно доминируют националистические тенденции и сюжеты.

Одновременно следует увеличить процент передач и программ на русском языке на республиканском  теле и радиовещании, насытив их информацией и сюжетами из истории сотрудничества народов России, русской и мировой культуры. То же самое следует сделать и федеральным телеканалам, радиокомпаниям и печатным СМИ. Эти меры являются вынужденными, но абсолютно необходимыми.

 

ГРАНИН Юрий Дмитриевич — доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, профессор Академии медиаиндустрии.

 

 

[1] Стенографический отчёт о совместном заседании Госсовета и Комиссии по реализации приоритетных национальных проектов и демографической политике. 27 декабря 2010 года, 15:00, Москва, Кремль. // www. kremlin. ru

[2] Образован Совет по межнациональным отношениям //  http://state.kremlin.ru/face/15609

www.kremlin.ru

[3] Заседание Совета по межнациональным отношениям. Астрахань. 31 октября 2016 г. // http://www.kremlin.ru/events/president/news/53173

 

[4] В течение сорока лет, прошедший после издания библии Гутенберга, в свет вышло более 20 млн. томов книг, а в следующем столетии — 150-200 млн.

[5] Anderson, Benedict. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso, 1983, p. 44.

[6] См.: Геллнер Эрнест. Нации и национализм. Пер. с англ. Т.В. Бердаковой и М.К. Тюнькиной. М., 1991, с. 86-87.

[7] Алпатов В.М. Глобализация и развитие языков // Антиглобализм: новые повороты. М., 2005, с.101.

[8] Валлерстайн И. Конец знакомого мира. М., 2003. С. 147.

[9] Бауман Зигмунт. Глобализация. Последствия для человека и общества. М., 2004. С. 90. И чем дальше идёт история, тем эта мобилизация ресурсов становится сильнее. Процесс тот же самый, а интенсивность его повышается с переходом к третьей стадии глобализации с середины 1970-х гг. Теперь говорят уже о навязывании с помощью СМИ не то что, общей идентичности, а прямо таки культурной унификации.

[10] Alter, Peter. Nationalismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1985. s.100-105.

[11] Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс , 1991. С.151.

[12] Хабермас Ю.  Европейское национальное государство: его до­стижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С.366.  (курсив Хабермаса).

 

[13] Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: «КАНОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001. С. 107.

[14] Там же. С.108.

[15] Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. СПб.: Наука, 2001. С.267.

[16] Лемке М. Николаевские жандармы и литература. 1826-1855. Спб., 1918. С.42.

 

[17] Миллер А. И. Национализм и империя. М.: ОГИ, 2005. С.24.

[18] Как писал В.В. Розанов, «русская империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам» // Империя и нация в русской мысли начала ХХ века. М.: Изд. Дом «Пресна», 2004. С.67.

 

[19] См.: Национальная политика России: история и современность. М.: Русский мир, 1997. С. 300.

[20] Олимов М.М. В.В. Бартольд о национальном размежевании в Средней Азии // Восток. 1991. №5. С. 97-110.

 

 

[21] Хантингтон Самюэль. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М.: Транзиткнига, 2004. С. 58,62.

 

[22] Деформация гражданского сознания в Татарстане подрывает безопасность России: интервью Михаила Щеглова // ИА REGNUM http://www.regnum.ru/news/1155436.html

 

Метки: журналистика, коммуникация, русская идея, социология, философия, человек, экопсихология