Судьба политического в цивилизации постмодерна– экопсихологический анализ

28 мая 2011

от admin

Изначально термин «политика» (от греч. рolis) связан с городом. Стало быть политическое это все городское, то есть государственность, гражданственность, право и т.п. Уже здесь возникает нетривиальная проблема – политическое существует, определено и понятно лишь в пределах городских стен, само существование которых предполагает наличие пространства вне них. В это пространство неогороженных поселений политическое может транслироваться лишь с помощью принуждения. Вот почему политическое и властное (насильственное) в этих местах воспринимаются как тождественное.

Противостояние городского-политического-властного-насильственного точно проиллюстрировал российский философ Ф.И.Гиренок: «Горожане — жители, а селяне — души” — эта поговорка, записанная Владимиром Далем, намекает на преимущество селянина перед горожанином. Селянин выгодно отличается от горожанина, и в знак этого отличия ему даровано быть душой, а горожанину указано народным сознанием быть просто жителем. Душа — это “жизненное существо человека” и вообще, как поясняет словарь русского языка В. Даля, всякого живого существа. Горожане же, согласно какой-то невидимой там классификации к живым существам, по всей видимости, не отнесены. Селяне живут миром, “естественной общностью”, а горожане — неестественной общностью, то есть “гражданским обществом”»⁰⁰¹

Этот же смысл имеет хабермассовское противопоставление системного и жизненного мира.

Хабермас рассматривает общество в методологических плоскостях «жизненного мира» и «системы». Жизненный мир включает в себя культуру и общество. Система, напротив это сфера формально-организованного действия. В жизненном мире институализируется язык и общение, в системе – внеязыковые медиумы координации действий: власть и деньги. Жизненный мир ориентируется на коммуникативную рациональность, а система на стратегическую рациональность, имплицирующее властные эффекты.

Важно отметить, в трактовке Хабармаса власть как системный медиум координации действий вмешивается в жизненномировые интеракции и коммуникации. Это вмешательство, как выбег из границ города в посад, чревато кризисами и социальными неустройствами, т.е. речь идет об определенного рода интервенции.

Жизненный мир, впрочем, тоже строит свои границы, но уже с природным окружением, сосуществуя между крепостными стенами политического и границами общественной связности.

С другой стороны, очевидно, что политическое обладает виртуальной природой, поскольку порождается и актуализируется лишь при определенных условиях активностью субъекта социально-коммуникативной деятельности. При выполнении этих условий качество политического может быть придано чему угодно – человеку, идее, предмету, жесту, cлову. Что позволяет различать политическое действие от неполитического, практически во всех сферах деятельности. Причем, если в «запретном городе», где живут политики, даже не возникает вопроса об онтологичности политических сущностей, то на агоре, политологи, только и спорят, есть ли, «на самом деле» или «как бы» демократия, кто у нас главный, что такое партия и т.п.

Политическое не может существовать без экологического окружения неполитического, не смотря на то, что «политическое» и «неполитическое» онтологически враждебны друг другу почти в той же степени как добро и зло. Последнее и заставляет политическому строить стены и проводить границы, а неполитическому их игнорировать.

Конечно же, нельзя понимать стены и границы в буквальном физическом смысле. Они представляются собой плотно склеенные слюдяные пласты символогических, ритуальных, социально-культурных, матримониальных, коммуникационных, экономических, правовых и т.п. детерминант. Сквозь них элита и народ смотрят друг на друга, как «через тусклое стекло», додумывая увиденное до удобопонимаемых ими смыслов.

Проблема экологии политики заключается, таким образом, в отрицании бытийности политики вне ее, как условии существования политики внутри себя.

Вот почему народ не является субъектом политики, а политика не является субъектом исторического процесса. Этим кстати разрешается известная дилемма о роли личности в истории — «Богу Богово, а Кесарю кесарево!».

В качестве иллюстрации можно привести метафору взаимоотношения Замка, деревни и приезжего землемера в знаменитом романе Ф.Кафки «Замок».

Землемер К. приехавший по приглашению Замка в деревню не смог понять, что деревня и Замок – это две формы одной и той же сущности – политической власти. Жизнь и в деревне и в Замке течет в одной и той же полностью политизированной реальности, и в этом смысле стены Замка иллюзорны, хотя и непреодолимы. Их не существует. Геодезические работы, для которых Землемер был вызван, заключающиеся в определении границ не просто не нужны, а опасны. В соответствии с правилами абсурдистской эстетики в романе сосуществуют необходимость должности Землемера для персонализации разграничения политического и неполитического, и невозможность ее исполнения, поскольку ничего неполитического, кроме самого К. не существует. Впрочем, и сам К. также в деревне не существует, именно поэтому ему так и не предоставляют право жизни в этом мире: «Землемер К. должен сначала добиваться того, чтобы утвердиться в деревне. Это нелегко, так как никто не нуждается в его услугах; … Так с кажущейся бессмысленностью бродил он по округе и был занят ничем иным, как нарушением деревенского покоя.»⁰⁰²
.

Роман моделирует ситуацию, при которой политическое полностью накрывает область неполитического. Этот же момент стал смысловым стержнем многочисленных антиутопий (Замятин, Платонов, Оуэн, Хаксли и т.п.)⁰⁰³
первой половины двадцатого века, т.е. периода связанного с верхней точкой развития политических проектов модерна.

К таким проектам некоторые исследователи относят фашизм, коммунизм, либерализм. Всем политическим проектам модерна было свойственно экстенсивное развитие технологий и эксплуатации ресурсов в том числе и человеческих, пропаганда искусственно сконструированного образа будущего, реконструкция истории под образ будущего, расширение пропагандистского давления с помощью СМИ, запуск машины репрессий, эксплуатация образа внутреннего и внешнего врага, выделение какого-то одного принципа организации общественной жизни, в ущерб остальным (тоталитарный идеологический дискурс), мессианские претензии по спасению мира от неправильного устройства, гипертрофированная рациональность повседневности. Вместе с тем их нельзя рассматривать как рядоположенными поскольку идеологические парадигмы существенно различались. Именно это обстоятельство обусловило возникновение жесткой конкуренции, возникшей сразу же при их появлении. То есть конкурировали и враждовали не сколько экономические системы, как нас учили в советское время, а модернистские политические проекты. Также существенно отличной оказалась их историческая судьба.

Фашизм сформировался позже всех и ушел раньше всех. Провал фашизма вероятнее всего связан с тезисом расового превосходства и антихристианской направленностью идеологии, что создавало ограничения на распространение фашистской идеологии на другие народы, и определяло поведение и психологию ее адептов, таким образом, что в восприятии цивилизованного человечества они предстали варварами и убийцами. Фашистский проект не выдержал конкуренции с коммунистическим, и, надеемся, окончательно ушел в историческое небытие.

Коммунистическая идея также характеризовалась антихристианством. Однако, в отличии от фашизма она эксплуатировала не расовое, а классовое разделение, что обеспечило практически неограниченный ареал ее распространения. Образ будущего – коммунизм как царство социальной справедливости представлялся результатом научно-технического прогресса помноженного на правильно, т.е. научно организованную в соответствии с марксистко-ленинским учением, повседневную жизнь. Крах коммунистического проекта правомерно связать с распадом СССР, не смотря на то, что в отличии от фашизма коммунистическая идеология еще продолжает оказывать существенное влияние на мировое общественное устройство и остается основой государственности некоторых стран мира. Вместе с тем, можно констатировать, что коммунистический проект в свою очередь не выдержал конкуренции с либеральным из-за того, что в его теории полагалось абсолютная прерогатива бытия над сознанием, то есть неограниченность возможности конструирования общественного сознания посредством рационализации материальной жизни (базиса). Либеральный проект победил коммунистический идеальными инструментами, манипулируя ценами на нефть и бомбардируя устоявшиеся внутри СССР формы общественной связности и сознания гибкими, адаптивными идеологическими концептами⁰⁰⁴
.

Судьба либерального проекта сложилась успешнее всего, однако и его следует считать завершенным, или, по крайней мере близким к завершению. Историю формирования либерализма можно отсчитывать с начала буржуазных революций в Европе, однако наиболее полно этот проект был реализован в Северной Америке⁰⁰⁵
. Его суть – ценности общества потребления и «государства всеобщего благоденствия», через которое осуществляется слияние политического и экономического, и, в результате деньги (шире – рыночные коммуникации) становятся инструментом и сущностью политики. Образ будущего либерализма – глобальная социо-экономическая система центрированная собственником финансовых коммуникаций – США. Подобное чуть было не произошло на самом деле, но вмешался мировой кризис кредитной системы. Схлопывание финансового пузыря показало не только ограниченность спекулятивных методов экономики, но и несостоятельность либеральных методов политики.

С системной позиции рассмотренные политические проекты модерна подобны в том отношении, что их становление и развитие осуществлялось посредством расширения пространства политического за счет поглощения пространства неполитического. Обыватель насильственно вовлекался в политическую реальность, приобретая статус политического актора вне элиты. Это с одной стороны расширяло область существования политического, но с другой уменьшало область существования неполитического, которая, как было показано выше, необходима для самого существования политики. Кроме того умножение числа политических акторов, даже не принадлежащих элите, усложняло задачи управления политическими процессами. Эффект обмирщения политического его профанация приводил к открытию новых множественных социальных лифтов и, как следствие, к размыванию профессионализма политических элит, что в конечном итоге заставляло вырабатывать упрощенные модели управления. Так рационализация обернулась своей противоположностью – дебилизацией, – чем проще управленческая модель, тем легче готовить и менять кадры, и тем меньшие требования к ним нужно предъявлять. В силу этого система управления приобрела механистический характер. Ее примитивизм потребовал, с одной стороны разработки равносложных объяснительных теорий и форм теоретического мышления, а с другой, в силу неадекватности механизма политического управления организму общественной жизни, заставил расширять использование административно-репресивных методов на практике. Это системное противоречие заложенное, с самого начала в политические проекты модерна не оставляет им никаких шансов для дальнейшего развертывания.

В настоящей статье был представлен один из срезов динамики политического, основанный на различении «политического» и среды его существования (экологической ниши) – «неполитического». В этих рамках рассмотрены три проекта эпохи модерна. Это безусловно является определенным упрощением. Для более глубокого анализа следовало бы выяснить, как на развитие указанных проектов влияют и другие факторы, которые также можно считать инвайроментальными доминантами политического. В частности: геополитический контекст, социокультурные условия развития и становления проекта, религиозные (провиденчие) цели, этнопсихологические свойства народов – участников проекта и т.п. Следовало бы расширить также список рассматриваемых модернистских проектов. Например, то, что сегодня взращивается в Китае уже нельзя отнести к чисто коммунистической ветви развития, хотя и остается в рамках модернисткой политической концептуалогии. Напротив, фундаментализм в качестве альтернативы глобализма принадлежит уже постмодернизму. Также трудно предсказать когда, где и в какой форме проступят ростки спящих модернистских политических доктрин, анархо-синдикалистской, например. Однако сказанного достаточно чтобы понять – время политического модерна прошло, а в повестке дня судьба самого политического.

Модерн исчерпал возможности расширения политической реальности. В результате всякая субъектность стала политически определенной. Это должно было привести, и отчасти привело, к исчезновению политического как самостоятельной категории, к стирании различий с другими социально-значимыми детерминантами. Модерн растворил политику в повседневности, фактически уничтожил ее. Однако постмодерн, который в отличие от модерна допускает существование в одном и том же субъекте множества идентичностей спасает политическое, переформатирую его в сложную коммуникационную структуру, имеющую функционально-прагматическое назначение. Даже на уровне межгосударственных отношений сегодня не редко возникает ситуация при которой одно и тоже государство вступает в союзы конкурирующие между собой, то есть становиться царством разделенным в самом себе. Но допустимо ли, по прежнему, смотреть на подобное в политическом ракурсе?

«Политическое» постмодерна это многослойное
коммуникационное образование, своего рода вирус, инфицирующий общественную
связность на различных уровнях ее существования. Его экологической нишей и
питательной средой является сфера неполитического информационно-смыслового
взаимодействия.